Мистерия форм

Изучение чего угодно становится научным, начиная с того момента, когда (и поскольку) оно утрачивает антропоцентрический характер. Другими словами, наши понятия и формы их выражения наука считает чем-то внешним по отношению к содержанию нашего знания, которое вполне может быть организовано по-другому — и от этого не перестанет говорить о тех же самых вещах и событиях. Я не утверждаю, что такое познавательное отношение к природе — единственная возможность, или предпочтительнее остальных; однако наука работает именно так, и мы уважаем ее законное место в иерархии человеческой культуры.

Ради поддержания искусственно преувеличенной объективности научное исследование вынуждено развивать технологии абстракции — и требует регулярного критического пересмотра основных принципов, чтобы их интерпретация ненароком не вытащила на свет первобытный антропоцентризм. Для человеческого существа — дело весьма непростое: не восседать больше в центре своей личной вселенной и допустить, что кто-то еще способен смотреть на нее совсем не так. Как известно, некоторые шаги в этом направлении потребовали многих столетий и немалого мужества, даже героизма. Сегодня большинство ученых согласны, что человечество — лишь крошечное пятнышко на величественном полотне Вселенной, и наша история развертывается в сугубо локальных масштабах, несоизмеримых с космологическими. Когда через миллиарды лет (или значительно раньше) очередной метагалактический катаклизм полностью истребит род людской — оплакивать нас будет уже некому. Но мы продолжаем питать нежнейшие чувства к нашим интеллектуальным игрушкам — и воображать себя гордыми открывателями последних правд, непреходящих истин.

Да, в некотором смысле каждая крупица знания ссылается на объективное положение дел, которое может быть воспроизведено в бесчисленных вариантах, в самых разных контекстах. Другими словами, наше знание (при всей его неполноте) выражает абсолютную истину; в противном случае, это нельзя было бы назвать знанием. Но это вовсе не означает, что мы всегда верно оцениваем меру достоверности наших знаний. Сознание — не просто осведомленность; самосознание — не только сознание. Люди придумывают превеликое множество полезных (или забавных) вещей — включая научные теории. И нам вовсе не обязательно задумываться об основаниях — пока все идет в пределах желаемого. Некоторые вещи используются для того, чтобы производить другие вещи; потом еще что-нибудь опосредует производство средств производства, и так без конца. Не попробуешь новенькое — не узнаешь ему цену; однако ни провал, ни успех не могут стать решающим аргументом, поскольку ни одно орудие не может быть применимо при всех обстоятельствах, а ранее бесполезные изобретения (как показывает вся история человечества) вдруг оказываются незаменимыми для чего-то своего. Таким образом, пока наша деятельность продолжает приносить плоды, мы можем быть уверены, что кое-то знаем; но мы можем быть не менее уверены в том, что нынешние формы представления знания (включая научные) — лишь весьма приближенное выражение знание как такового, и нам еще предстоит познакомиться с широким спектром других воззрений и удобных формулировок.

Именно здесь человек науки легче всего вязнет в антропоцентризме. Помимо упомянутого выше гносеологического разнообразия, возникают еще и мощные влияния психологического порядка. Никто не может быть до конца честным в отношении милых сердцу творений: мы любим их таким каковы они есть, — их недостатки пристрастие делает знаками совершенства. В конце концов, как может научный метод оказаться неверным, когда мы тысячи лет вкладывали в его развития сокровища нашей души?

Но обратимся к истории науки. Вавилоняне и римляне высоко ценили свои таблицы для работы с тем, что им казалось большими числами; сегодня такие расчеты вообще нигде не уместны. Точно так же, основатели математического анализа спорили о преимуществах разных формулировок — а сейчас анализ в целом кажется безнадежным анахронизмом, на фоне пристрастия современных физиков к высокой абстрактно-алгебраической кухне (а потом и она покажется пресной ценителям новых формальных игрушек).

Философски наивные ученые склонны отождествлять форму своей науки с ее предметом. Они организуют понятия и взгляды по законам относительно самостоятельной прикладной области; внутренние связи между этими абстракциями призваны объяснить наблюдаемые регулярности. Однако все эти организационные меры влияют лишь на представление ряда практических аспектов предметной области — и никак не затрагивают предмета как такового. Тривиальный математический пример: мы можем нумеровать самые разные наборы вещей натуральными числами — но не бывает натуральных чисел самого по себе, как самостоятельной сущности; корректно выстроенная научная теория внимательно следит, чтобы формальная нумерация отвечала природе предмета, была соизмерима с ним. Три банана и три года тюрьмы вряд ли будут восприниматься одинаково — разве что, в уж очень специфическом контексте. Мы можем формально сложить три и три, и получить шесть, — но надо сильно постараться, чтобы на практике оправдать сваливание в одну кучу фруктов и единиц времени. В контексте высшей арифметики, этот пример может показаться сильно упрощенным — но вспомним о младенчески наивной вере нынешних физиков в то, что наше умение складывать пространство и время в инвариантную комбинацию (интервал) говорит о их физической эквивалентности!

Кстати, если в юриспруденции одно преступление наказывается тремя годами тюрьмы, и еще одно преступление тенет такие же сроки, — приговор осужденному по обеим статьям редко дотягивает до шести лет: юридические нормы накопления ответственности сильно отличаются от простого арифметического сложения. То же самое можно сказать и по поводу большинства экономических расчетов — и уж тем более не вяжутся с арифметикой субъективные переживания, вроде любви, скуки или удовлетворения. Когда по видимости соизмеримые величины отказываются от прямолинейного суммирования, это, как правило, означает, что имеется скрытое качественное различие, и что единицы измерения для таких величин совпадают лишь терминологически — поскольку мы вынуждены использовать одни и те же слова для ссылок на разные практические обстоятельства. Чтобы такие несопоставимые величины можно было на самом деле складывать, нам придется сконструировать контекст более высокого уровня, в котором различные вещи оказывают предельными случаями чего-то общего.

Популярная литература кишит поверхностными сопоставлениями самого разного рода. Это нормально: это механизм житейской, синкретической абстракции, которая предшествует всякому научному обобщению. Например, чтобы биолог мог заимствовать какие-то физические идеи — ему вовсе не надо с головой уходить в изучение физики: популярных изложений вполне достаточно для продуктивных метафор. Но недостаток физического чутья может иногда вести к преувеличению общности формальных приемов — в ущерб содержательному анализу. Вот пример из жизни — из статьи маститого нейрофизиолога: всякий поток энергии способен упорядочивать вещи. Я показывал эту фразу знакомым деятелям науки — и получил красноречивый результат: оставляя в стороне странноватую манеру выражения, большинство физиков были, в общем-то, согласны и считали, что это можно принять за исходный пункт серьезного исследования. А это скрытая уступка чистейшей воды антропоцентризму! На самом деле все с точностью до наоборот: мы характеризуем некоторые виды движения (которые выглядят переупорядочением вещей) понятием потока энергии. Вещи движутся так, как будто что-то куда-то перетекает. Но сама по себе эта абстракция ничего не может двигать и упорядочивать. Принимая абстрактные идеи за реально существующие вещи, ученый впадает в философскую иллюзию, именуемую объективным идеализмом. На таком основании научное знание не может не выродиться в мистическую фантазию.

Точно так же, наша способность моделировать взаимодействие материальных тел геометрическими формами не означает, что кроме этих форм ничего в мире нет. Глядя на мир под определенным углом, с учетом доступных средств воздействия и наблюдения, мы получаем достаточно определенную картину. Однако поиск иных подходов — неотъемлемая черта человеческого познания, которое никогда не перестанет быть специфически человеческим — но готово при необходимости отстраниться от любых проявлений присущего ему человекообразия.