Идея

Этот Ученый ничем не отличался от десятков своих посредственных коллег: такие же мелкие работы, дожевывающие и без того потрепанную тему, навязчивая апатия: "Американцы все равно раньше..." — тe же бессильные мечты о чем-то "настоящем", и ревнивое желание казаться авторитетом хоть где-нибудь. День изо дня возился он допоздна со всякими заковыками в однообразных плановых расчетах — а его откровенно холостяцкая квартира все больше походила на камеру в давно заброшенной тюрьме. Каждый вечер он отчаивался, разочаровывался в жизни и в себе, бросал все к дьяволу, давал зарок уйти шабашить в захолустнейшую артель — но следующее утро повторяло сотни и сотни других.

И шло бы так до самой пенсии, если бы однажды не случилось Нечто, от которого вдруг меняется мир, и нет больше привычной колеи, и будущее — как чистый лист.

Началось обыкновенно: кто-то позвонил у входа. Нехотя оторвался Ученый от очередного зловредного интеграла и направился к двери, на ходу соображая, какой черт посмел оторвать его от дела и что бы эдакое с ним сотворить, дабы сразу отшибло вредную привычку мешать людям работать... С нескрываемой злостью распахнул он дверь — и остолбенел.

Это была Идея. Никаких сомнений. Она источала какое-то неизъяснимо сладкое сияние, сковывала — и в тоже время побуждала к действию.

Идея улыбнулась — и вошла. Ученый, спотыкаясь, поплелся за ней. Он ужасно растерялся — ему никогда раньше не приходилось сталкиваться с Идеей вот так, глаза в глаза; он просто не знал, как себя вести.

Часы, наполненные первым ее появлением, пролетели так быстро... Ученый просто не замечал, что делал, что говорил. Только одно воспоминание звенело в груди: это прекрасно, это... это... Но язык, приученный к мертвому слогу статей и докладов, не находил нужных слов. А наутро Ученый, конечно же, получил от начальства все, что ему причиталось за так и оставшиеся неоконченными расчеты.

Но Идея стала приходить все чаще и чаще, а вскоре совсем поселилась в квартире, принеся с собой домашний уют и порядок. Непонятным образом и на работе у Ученого сложилось вдруг хорошо и легко: больше не надо было корпеть над рутинными расчетами и второстепенными деталями, стали не нужны скользкие фразы введений и заключений, не приходилось оправдываться перед собой и научной общественностью, указывая на микроскопические новообразования по сравнению с предшественниками... Как-то все выходило само собой, а что не получалось — дорабатывали многочисленные ученики.

Годы пролетали неуловимо, как прекрасный сон. Где теперь тот взъерошенный, полусмешной, неповоротливый салажонок? Не осталось и следа. Вместо него — почтенный, вполне солидный человек, у которого много лет как за плечами защита докторской, своя лаборатория, десятки исколесенных стран, горы бумаги, испещренной символами, приводящими в благоговейный трепет сердца корифеев науки, — и учебники, наводящие ужас на бедных студентов, каждую сессию дополняющих отборные физико-математические ругательства выражениями отнюдь не математическими. Ученый обрел Имя — веское, значительное, с почтительным прибавлением: тот самый...

Когда Ученому дали институт, времени на науку уже не оставалось. Да он и не жалел об этом, с головой окунувшись в новые, распухающие от собственной важности дела. Ну конечно, кто же как не признанный авторитет способен должным образом воздействовать на отдельных малосознательных товарищей, которые тормозят развитие отечественной науки бесконечными срывами поставок, зажиманием фондов, бюрократическими проволочками, ужасающей неорганизованностью и, наконец, просто безалаберностью и халтурщиной? И Ученый доставал, пробивал, согласовывал, организовывал, направлял, ставил на вид, утверждал и упразднял — и еще много-много другого, не менее срочного и необходимого. Все правильно, все своим порядком.

Но все ли? Почему-то дома стало не так — не ладилось, не склеивалось. Мелкие размолвки, долгие обиды... Всегда на бегу, всегда в потоке дел, он не придавал этому большого значения, думал: пройдет, утрясется, нормализуется. Успех и удача вошли в привычку.

А идеи требуют постоянного внимания. Ведь, честно говоря, они и есть его плод. Забудьте об Идее на миг — и вы уже будете забывать на дни. Забыв на день — забудете на месяц. А из месяцев складываются годы, из которых в конце концов получается жизнь. Какая? Кто знает. Только ведь всем в юности хочется, чтобы она стала красивой, яркой, насыщенной — это самая главная и самая трудная идея. Попробуйте сохранить ее до конца. Увы, далеко не каждому удается...

В то утро не было ни землетрясения, ни наводнения, даже солнечного затмения — и того не было. Однако что-то давило, тянуло к земле, тяжестью ложилось на сердце. И неотвязное ощущение, будто что-то не так, чего-то упорно не хватает. Рассеянно Ученый оглянулся по сторонам: все на своих местах, как день, месяц, год назад. Откуда же тогда это чувство утраты очень важного, может быть, самого важного в судьбе?

День прошел по инерции — вяло, скомканно. Ученый машинально подписывал бумаги, здоровался со знакомыми, занимался со студентами и аспирантами, давал нагоняй какому-то растяпе, пустившему дела в лаборатории на самотек... И постоянно вслушивался в себя, пытаясь понять: что произошло? С трудом дотянул он до конца рабочего дня, добрался домой и устало опустился на стул посреди комнаты...

И вдруг — он понял. Ушла Идея. Не сказала, почему, куда, надолго ли... Ушла — и все. Внезапно стало пусто и тихо, только часы негромко отстукивали мгновения, уносящие с собой память о том, что так дорого и так нужно. А на голове лежал и не таял белый снег седины. Потраченные десятилетия отзывались болью в груди и отчетливым сознанием, что не так жил, не тем занимался, не о том думал, не то любил. И теперь... теперь не на что было опереться, нечем заслонить ту бездонную пропасть, из которой никто никогда не возвращается.

А где-то в неуютной квартире другого Ученого звенел звонок, и, нехотя оторвавшись от расчетов, тот брел к двери, мысленно проклиная все, что скрывается за ней...

Жизнь продолжается.

1980 ... 1983