|
На время долгожданного ремонта администрации одного из столичных театров пришлось переселиться в другое помещение. Приспособили двухэтажный особнячок по соседству. Прежние арендаторы торопливо съехали, рабочие выгребли канцелярский мусор, чуток подмазали и подштукатурили — и вперед, к новым горизонтам великого искусства! На гастроли вовремя отбыть не удалось — дорого это в несезон. Но сцена дышит, и обещают максимально поджать сроки, и вообще — нам не привыкать.
Худрук театра — он же отец-основатель, он же главреж и директор, и продюсер, и вообще, един во всех лицах, — занял бывшие начальственные хоромы на втором этаже отделенные от внешнего мира блок-постом секретарей. С надеждой, что хотя бы тут не будут осаждать полусумасшедшие соискатели мест, самовлюбленные авторы и назойливые репортеры. Так, скучать себе на отшибе, да выводить на свет малолетние творения из укромного уголка.
Как-то раз, утром, главный входит в кабинет — и вот-те на: неприятный сюрприз! Перед рабочим столом, на кожаном гостевом диванчике валяется какой-то тип, судя по наросшей щетине — мужеского пола, смотрит в потолок — и не обращает на вошедшего ни малейшего внимания. Буря разноречивых чувств, страх и отвращение, позывы звать на помощь или вытолкать взашей... Но человек на диванчике не шевелился — и в конце концов победило профессиональное любопытство:
— Что Вы здесь делаете?
— Лежу. Думаю.
— Но почему здесь?
— Почему бы и нет? Одно место не хуже другого.
— Но это мой кабинет!
— Все меняется... Кто-то был до Вас, кто-то будет после. Кабинет не лично Ваш, а служебный. Времена разные: иногда приходится служить параллельно.
— Ну, знаете! Мне что, вызвать охрану? Или самому уйти?
— Я должен решать за Вас? Вы себе голова — поступайте как знаете.
— Скандал поднимать не хочу. Но Вы же расположились тут, как дома, — и не собираетесь выметаться!
— Значит, Вы не умеете сделать так, чтобы мне захотелось уйти. Смею Вас заверить: это уже достижение.
Художнику скромность не к лицу: если не замахиваться на высочайшие вершины — в искусстве делать нечего! А тут влез неизвестно кто — и берется жизни учить... Накатывает багровое возмущение: тоже, нашли мальчишку!
— Да Вы знаете кто я?
— По жизни, вроде бы, какой-то режиссер. Из тех, что мелькают в телевизоре. Этого добра на планете навалом. Но в данный момент Вы больше чиновник, чем творец.
— А Вы кто такой?
— Я человек. Возможно, единственный. И потому ценю в других человеческое и ненавижу скотское.
— Так, приехали... Еще и скотиной назовут! Неужто я в человеки-то не гожусь?
— Но я, ведь, не ушел.
— Странные, однако, у Вас комплименты!
— А не странен кто ж? Вам импонирует Молчалин? Или истинному профессионалу все равно, кого играть?
Режиссер задумался. С одной стороны, конечно, на сцене хватает злодеев — и обязанность артиста дать образ убедительно. Без того, чтобы влезть в шкуру — никак. Но как при этом не заразиться мерзостью, не остаться в роли и после спектакля? Мы утешаем себя, что такова природа человека, что в нем намешано всякого — и не всегда разберешь, что к добру. Мы такие же, как наш зритель; зритель не примет того, что не в нем.
Молчание затянулось. Надо спасать пьесу...
— Парить в облаках все мастаки. Помимо этого есть и грязный быт, и ответственность за судьбы других. Валяться на диване и поучать — это не скотство?
— Браво! Дежурное «сам дурак» еще никого не подвело. На дурацком фоне удобно играть глубину или возвышенность.
— Но в театре мы играем жизнь, во всех ее проявлениях. Иначе получится агитка, лубок, философский трактат — другой жанр. Открывать себя не всегда приятно. Зато честно.
Незнакомец приподнялся на локте:
— Ради чего?
— А это уже не театр. Выводы каждый делает сам.
— И на том спасибо. Выводить умеют. Из помещения, из себя... Есть компетентные органы. Есть самообслуживание.
Он уже сидел — ссутулившись, длинные руки свисают между колен. Ощущение неловкости.
— Но есть и логика бытия. В конце концов все следуют именно ей. Театр не исключение.
— Вам дали текст — иногда варианты, на выбор. Именно так Вы зарекомендовали себя?
— Возможно. На кого нет надежды — того и не просят.
— И Вы, как водится, между молотом и наковальней. Глядишь, выкуют что-нибудь полезное...
— Да уж, мы играем — нами играют...
— Прямо-таки детский сад.
— А Вы думаете, дети непременно должны вырастать?
— Лежал, думал. Сейчас — разговариваем.
— Слова что? Прах. Слепить из праха нечто — уметь надо.
Гость плавно перетек из сидячего положения в стоячее и слегка покачивался в такт створкам кондиционера: прибавить напор — улетит...
— Хорошо, когда умеют. Или не умеют. Или нехорошо. Но, ведь, это неважно? Часы тикают, происходящее происходит. Потом кто-нибудь заменит батарейку — и будет другое время.
— Будет. Хотим мы того или нет.
— То есть, к нам оно, вроде бы, никак не относится? Нет нас — и все равно, чего мы были достойны...
— А Вы достойны?
— Судят всегда со стороны. Даже самого себя. Но мне-то зачем? Если я делаю что-либо — то уж никак не ради судейской благосклонности.
Звякнул мобильник. Напоминание: назначено на 11:15.
— Знаете, общаться с Вами — занятие забавное... Но меня ждет работа, и пора все-таки приступать. Не могли бы Вы помочь мне и не вызывать своим присутствием лишних вопросов у моих коллег?
— Ну что ж... Вы неплохо потрудились с утра — теперь и поработать не трагедия. Исчезаю — и оставляю Вам творческий настрой.
— Но мы еще увидимся?
— Вряд ли. Бывает, что сны повторяются. Но я не сон — и повторяться не люблю.
Незнакомец одновременно и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь, — и растворился в воздухе. Внутри нехорошо — но голова неожиданно светлая: хотелось искусства, воздуха, и верилось, что возможно; в любом случае, стоит попробовать. Впереди нудные разговоры с подрядчиками, глупые дрязги премьеров и прим, начальственные окрики сверху, а по вечерам пошлый зритель вперемешку с клакерами... Но где-то бродит по планете странный небритый тип с удивительными, неземными сентенциями — ночует где попало, исчезает не по-людски... И от этого почему-то теплей на душе.
|
