ПОЭМА

Жизнь у меня самая обыкновенная. Ни в чем чудесном не замешан. Рос в никому не известном поселочке на задворках страны; как все, ходил в школу, играл по дворам в обычные пацанские игры, бегал на речку да по окрестным лесам...

Книг в то время в магазинах было мало, средств для их приобретения — еще меньше, и привык с детства почтительно относиться к любой добыче, пусть даже помоечного вида.

Однажды попала ко мне общая тетрадь, из тех, что в школе используют для бумагомарательства. Кажется, была она забыта кем-то среди книжной рухляди, самое место которой на свалке — да в моей библиотеке. Тетрадь как тетрадь, и на обложке ничего. Открыл, а там на первой странице:

В общем, стихи какие-то. Я по стихотворной части не очень. Мне бы что-нибудь с приключениями, детектив навороченный... Но истинный добытчик ничем не побрезгает. Место и для этой пачкотни отыщется.

. . . . . . .
(страницы не найдены)
. . . . . . .

Потом отец вышел в отставку — переехали на материк. Здесь у него квартира на брони. С тех пор и произрастаю безвылазно.

Вроде бы, надо определяться, кем по жизни идти. Дело трудное. На завод не хочется. Нет, работы никакой не боюсь, — но тамошняя продукция от моих интересов уж очень далеко. В армии был связистом — устроился в аэропорт, сменным диспетчером. Пассажирских-то у нас почти нет: в основном сельхозавиация, да местные грузы. Ничего сложного. Работа сутки-трое, хватает времени и на себя. В городском клубе помогаю — в основном техническими новшествами. И где-то еще, по мелочам. Спрашивают: а сам-то, чем бы заниматься хотел? Не знаю. Мне бы что-нибудь такое, чтобы книжки читать. Случайная начитанность привела в общество "Знание": иногда просят сделать обзор по какой-то теме, для не очень эрудированной аудитории. Директором там милый и доброжелательный старичок, Иван Федорович. По возрасту уже не очень бодр, и, в основном, предводительствует на заседаниях таких же ветеранов. Вроде бы, нужна молодая смена... Вот и надоумил записаться заочником в областной Институт культуры, на отделение культурно-просветительской деятельности. Тоже специальность — и высшее образование, какое ни на есть. Опять же — не балаганом руководить, а нести людям свет знания, интеллигентно. Учеба дается без особого напряжения, сессии сдавать приладимся. А дальше видно будет.

Когда в жизни появилась Катерина — стало интереснее. Казалось бы, ничего особенного. Мало ли знакомых. А тут приятно: теплая живость в душе. Хочется с ней очень бережно. Она, конечно, девица лихая — себя в обиду не даст. Но зачем чтобы ей защищаться еще и от меня?

Есть у нее черточка: вопросы задает. Сама-то отвечать не любит, а поддеть кого — запросто. Но мне оно на руку: до чего не додумался — с ее подачи пойму.

Дразнят женихом и невестой... Глупости. Какой из меня жених? Должность ответственная. Что-то собой представлять надо. Народ, бывает, в семью как в омут — а дальше пусть карты лягут. Но тут же не кто-нибудь, а она, Катерина! Не приведи случай судьбу изломать! Так что приглядываться пока, да размышлять... Будет пора — жизнь даст знак.

(Глава 2)
(~ о великих переселениях и переломных моментах — текст утрачен)

(Глава 3)

Декорации: невеликий городок, затерявшийся где-то на крайнем севере российского юга. До того обыкновенный, что одно упоминание о нем оскорбило бы учебники географии. Но все-таки город! — и коренные жители с негодованием отвергают обвинения в деревенской непосредственности и простодушии. Городские мы! И есть у нас официозный Пролетарский проспект (в просторечии Пролетка), площадь Карла Маркса (в девичестве Абельмановский майдан) — величественный конструктивизм горсовета и типовой памятник Ленину с протянутой рукой... Есть Парк Победы, двухзальный кинотеатр "Родина", колоннада Дворца культуры, какие-то развалины XVIII века, автовокзал, ЦУМ, верхний и нижний рынок... То есть, самая что ни на есть цивилизация. Посреди зеленого островка — Комсомольский пруд. Но главное — рядом река. Небольшая, но судоходная. Почти окно в Европу.

Улица Малиновского, которую население упорно зовет Малинихой. Говорят, раньше здесь было опасное место — малина на малине. Оттуда и прозвище. Потом горсовет решил бороться с преступным прошлым — и назвал улицу в честь местного героя гражданской войны. Улица круто спускается к реке и заканчивалась обрывистым откосом, до непроходимости заросшим чахлыми деревцами и самостийным кустарником. Это место испокон веков звали Диким спуском — и только самые бесшабашные решатся отыскивать здесь путь к реке. Зимой по улице стараются не ездить: на обледенелом асфальте никакие тормоза не спасут. Даже трамвай на приколе.

Вечер трудного дня. Следователь Кучкин медленно бродил по Малинихе туда-сюда: от отдела до Парка Победы, потом обратно, до отдела, и дальше, до Дикого спуска. Когда заковырка подвалит — это вернейший способ сосредоточиться и зацепить тайный узелок, за которым вся ниточка потянется. В кабинете задумываться некогда: там надо общаться с народом, с коллегами; там всегда перед глазами недоподшитые документы и неотработанные служебки... А по ветру — иной раз и заметить можно что-нибудь полезное.

На этот раз дело — самая дрянь. Исчезновение человека — не шуточки. Тем более, когда зацепок никаких.

А тут еще вчерашняя хренота. Прибежал с утра пораньше в отделение старый знакомый, Даня Темный. Алкаш, вор, — правда, по мокрому не ходил. Глаза выпучены, волосы дыбом. И просит посадить его под замок. Спрятать.

— Что, — спрашивают, — с дружками не поделился?

— Хуже. Полный пожар. Амба.

Кое-как встряхнули, усадили на диванчик. И рассказывает он нам совершенно идиотскую историю:

— Вчера к ночи собрался куда-нибудь на бал. На бугорках остановил меня один кент, нездешний. Видуха у него... Н-да... В общем, серьезный. И как он меня за шкирку-то взял — это вам даже не папенькин ремень. Таких слушаться надо.

— Есть, стало быть, для тебя работенка на пять минут. Исполнишь — даю красную.

А мне как раз дышать нечем — и душа горит.

— Давай, — говорю, — колись, что делать.

— Ничего сложного. Видишь вон там окошко? Хозяев дома нет, и долго не будет. А мне оттуда одна вещица нужна прямо сейчас. Сможешь?

— Как два пальца... Извиняюсь. А что за вещь?

— Там, внутри, увидишь тумбочку около стола. В верхнем ящике тетрадь, в зеленоватой обложке. Вот ее мне и надо.

Ну, дело обыкновенное. Зашел на огонек. Все как написано. Мысли приятные, насчет с кем залить.

Открыл ящик, взял тетрадь. И тут как обухом по черепу: не могу я ее отсюда вынести — хоть убей. Не дается. Да не смотрите вы на меня так! Не пил с утра.

Но отрабатывать надо. Рванул несколько страниц. С конца, и ближе к середке. Бросил тетрадку обратно в ящик — и деру.

Подхожу к фраеру: так, мол, и так... Он бумаги взял, сунул мне трешку — и отвернулся. То есть, разговора больше не будет.

Ладно. Трешка так трешка. Сам дурак, работу запарил. Чухом в магазин. Но еще до крыльца не дошел — и трешка возьми да рассыпься в руке. Как и не бывало. Ну, думаю, будь ты кто угодно, но блатных блинами кормить — это не по понятиям. Решил вернуться и отыметь свое.

Смотрю: стоит он на том же месте, в той же позе, ко мне спиной. Будто читает. Только хотел за плечо — а тут ветерок подул. Как у нас в городе бывает: навалится невесть откуда — только держись. И от того ветра из мужика полетело: вроде, дым пошел. За пару минут весь рассыпался. Прям как моя трешка в руке.

Вам что, вы не видели! А я от страха посинел. Что же такое делается? У ну как он меня найдет и самого по ветру? Думал на хазе сгаситься — всю ночь, как цуцик, продрожал. Чуть где скрипнет — не за мной ли идут? Лучше я к вам. Что угодно подпишу. Только спрячьте, братцы-начальники! Не хочу я таким манером пропадать.

Переглянулись. Диагноз простой: допился до чертиков. Даже пробу делать не надо. У этих и в трезвом состоянии один спирт в крови. Вызвали наркологов, те его под белы ручки — да на Ягодку, где у них городской "санаторий". Только в душе все равно осадочек. А ну как на самом деле задача? Мало ли, что кому привиделось. Иные россказни распутать — хоть сразу в прокуратуру. Возможно, по пьяни темнит. Или — сознательно лепит горбатого. Влез, например, не в свое, по-крупному, — вот и пытается уйти пятым номером.

В конце концов удалось себя в руки взять, да на текущие дела повернуть. А тут официальное заявление: ответственный работник, хороший семьянин, душа общества — уже три дня нигде не показывается, и ни малейших вестей. Больницы-морги не в курсе. Уезжать не собирался, и даже наоборот: всякие дела запланированы. Так что извольте, товарищ следователь, извлечь ценный кадр из небытия и вернуть к полноценной жизни. Руководство предприятия убедительно Вас об этом просит.

Вот и ходить теперь Кучкину по Малинихе, и думать, как подступиться неизвестно к чему...

Между продмагом и рюмочной, на скамейке под немыслимо изрезанным тополем, примостился Ванька с гитарой. Струны перебирает, как бы случайно, не глядя по сторонам — и вообще никуда не глядя, как это обыкновенно получалось у него. Проходил мимо — донеслись слова:

Вроде частушки — но каким-то жалобным тоном, запинаясь на каждой строчке.

— Слышь, Вань, ты бы не надо про милицию, — строго сказал Кучкин. — Не все у нас сознательные; еще поймут не так...

Ванька отложил гитару, выгнулся весь снизу вверх и мутно посмотрел на Кучкина, раскрыв рот. Потом промычал протяжно и поковылял к парку. Гитара так и осталась на скамейке.

Но Кучкин знал: никто не позарится — кому оно нужно, юродивое имущество? Себе на беду. Повернулся и пошел обратно к отделу.

Дурацкие эти песенки, чем глупее — тем прилипчевее. Влезет такая в голову — не избавишься. Разносятся по свету, хуже чумы. Вроде, рядом никого и не было — но вот уже какая-то девица задиристо распевает, на свой собственный мотив:

Можно не сомневаться: завтра весь город будет знать...

Пошел дальше. Помедлил у отдельской трехэтажки (если не считать, что первый этаж на другой стороне становится глубоким полуподвалом): стоял и тупо смотрел на тротуар, покрытый свеженьким асфальтом. В голове накрепко засели штрипки с калошами — и ни единой полезной мысли. Узелка не было. Шло к вечеру, а летом темнеет быстро. Поняв глаза, заметил свет в окне Сан Палыча, обэхээсника, человека кристальных, но не всегда понятных убеждений. В голову опять полезло:

Вот же зараза!

— А что, и в самом деле, не заглянуть ли к соседям на огонек? — подумал Кучкин. Поднялся по истертой тысячами ног лестнице, подошел к двери с треснувшей наискось табличкой "Каб. 31", удерживаемой от падения двумя проржавевшими шурупами.

Постучал, вошел — не дожидаясь ответа.

Палыч, грузный и пластилинистый, сидел за столом на любимом колченогом табурете, в своей обычной позе — взгромоздив ладони обеих рук, с подвернутыми внутрь пальцами, на порепанный край и нависая, как грозовая туча, над живописно разложенными бумагами.

— Привет соседям!

— Привет и вам, коли не врете! — задумчиво отозвался Палыч, не отрывая взгляда от стола. — С чем пожаловал?

— Да так, ничего определенного... Занят сильно?

— Есть немного. Ну, да я тебя знаю, выкладывай, что на душе.

— Собственно, и выкладывать нечего. Работенка попалась заковыристая, ничего не вырисовывается. Вот и подумал: может, у тебя подсказку найду. В последнее время на "Тормаше" ничего странного не замечал?

— Странности — это наш хлеб. — раскатисто проворковал Сан Палыч. — На то мы тут и поставлены, чтобы странности выявлять и пресекать. А на "Тормаше" только сегодня делали выемку. Ничего особенного, мелкие подрисовочки в отчетности. Не для наживы, а из сугубо эстетических соображений. Но среди папок с первичкой спрятана вот эта стервятина... —

Палыч мотнул головой на листки прямо перед ним.

Кучкин насторожился. Вспомнились сказки Дани Темного. Подошел ближе, посмотрел. Так себе, листки в клеточку. Выдранные с мясом из какой-то тетради. Но на них — чушь собачья:

— Это что, стихи, что либо? — недоуменно пробормотал Кучкин.

— Они самые, стихи. — отозвался Палыч, неторопливо собирая странички лохматой стопкой. — Поспрашивали местных. Кроме одного — на месте не было (у Кучкина неприятно засосало под ложечкой). Все отпираются, вроде как ничье. Но из воздуха ничего не рождается. И нутром чую: стоит за этим.

По части нутра — любимая поговорка. Надо признать, нутро у Сан Палыча никогда не ошибалось.

— Но какое отношение стишата могут иметь к бухгалтерии? Может, кто-то из девочек развлекался на рабочем месте, — и сховали от начальства, чтобы неприятностей не отыметь?

— Версия номер раз. Но зачем, скажите на милость, аккуратно заворачивать при этом листки в тряпицу и втискивать в самый неудобный угол на стеллажах? Прятали бы второпях — где-то рядом, и помяли бы, наверняка.

— Да, странно. Думаешь, криминал замазывают?

— Как пить дать. Но разгадать пока не получается. Я тут посижу еще...

Палыч решительно уткнулся взглядом в стол. Кучкин в знак прощания молча поднял руку (чего хозяин кабинета, кажется, и не заметил), вышел, плотно закрыв за собой дверь. В коридоре перегорела лампочка — а из замочной скважины вырывался ровный золотистый лучик. В лучике беззаботно прыгали вездесущие пылинки, которые по контрасту казались совсем черными. Несколько мгновений Кучкин просто стоял и  глядел на пылиночью суету. И вдруг ему померещилось, что в движении пылинок вырисовался какой-то порядок: вроде бы, тянулись они потихоньку в сторону кабинета, — накатами, волнами — и быстро запрыгивали в замочную скважину, чуть помедлив, как бы оглядевшись воровато по сторонам. Кучкин резко тряхнул головой, протер глаза, заставил себя оторвать взгляд от бредовой картинки и потопал вниз по лестнице.

День пропал. На душе мерзко. Можно было бы, как всегда в таких случаях, засесть за бюрократию, успокоиться... Но почему-то в свой кабинет Кучкин заходить не решался — хотя кого в милицейском логове опасаться? Но не пускает сердце. Значит одна дорога — домой.

Дверь на улицу поначалу не открывалась — будто мешало что. Потом подалась немного, потом распахнулась, ударившись о скрюченный темный силуэт на пороге. Ну вот, Ванька-придурок, опять расселся где попало...

— Ну, Ванек, ты бы поаккуратнее! Тут же народ ходит. Зашибут ненароком. Давай, давай, иди к себе. Замерзнешь-от. Хоть оно и лето, а ночи без батарей...

Ванька неуверенно взгромоздился на ноги, сделал пару шагов в неопределенном направлении, остановился — и пробормотал себе под нос:

И вдруг сорвался бегом вниз по улице, не разбирая дороги, налетая на деревья, столбы и скамейки.

Кучкин вздрогнул. Закопошилось нехорошее предчувствие. Взлетел обратно на третий этаж, сам не зная зачем, — ворвался в кабинет к Сан Палычу. И остолбенел. Палыча на месте не было. Листки со стихами тоже пропали — а стол и табурет неряшливо присыпаны мелкой черной пылью. Нет, никак не мог Палыч незаметно уйти — мимо Кучкина в дверях. А через задний ход — не в его характере. Да и мусорить на рабочем месте не стал бы. Он же известный аккуратист — даже, можно сказать, эстет, — хотя и с не вполне традиционной эстетикой... Опять же, свет горит, дверь не заперта. Это уже не просто непорядок, это ЧП. Надо спускаться в дежурку, собирать бригаду. Еще и ночь пропадет...

Когда эксперты приступили к работе, никаких следом черной пыли не обнаружили. Уровень запыленности — в пределах обычной канцелярии. Почему кабинет должным образом не сдан? Ну, мало ли срочных поводов! Объявится хозяин — поставим на вид, лишний раз проведем инструктаж...  У Кучкина хватило ума не рассказывать о танцующих пылинках. На него и так смотрели с сочувствием: давно в отпуск не ходил, совсем от работы чумной...

Суета улеглась, служивые разбрелись по домам. Кучкин попрощался с дежурным, отказался от искреннего предложения подбросить до дома на машине:

— Да тут рядом. Я лучше пешком пройдусь. Оно полезно.

— Спокойной ночи!

Лучше бы спокойного утра. А то уж слишком мудрено. Но попробуем поставить аппарат на паузу.

(Глава 4)

Мама повторяла не раз: мужчины странные, нельзя их человеческой меркой мерить.

— В чем странные?

— Да всякое бывает. Сойдешься — заметишь.

До возраста, когда сходятся с мужчинами, мне тогда было далеко, и много не понимала, но слова в сердце запали. Мама умерла рано, отца я почти не знала. Взрослела одна, под наблюдением соседки, Матрены Леопольдовны, — да наезжала несколько раз в год Тамара, дальняя родственница матери; она жила далеко, почти в столице, — и перебираться нашу глухомань не имела ни малейшего желания. Заполошная такая: бегает, тараторит, что-то затевает, бросает... Не угнаться за ней. Если там все такие, в столицу не хочу.

С мамой разговаривать любила. Сядем, бывало, на кухне: столик с протертой клеенкой, корзиночка с сушками, Мне чашка, маме стакан... Меня сажали на табурет у колонки: маме там пришлось бы нагибаться. Тесно. Но чисто, уютно. По-своему красиво. Наша гордость: электрический самовар. Тогда такие мало кто мог себе позволить. А пользовались редко: стояло для красоты. Обычный чайник на газ — привычнее.

Так, вот: как задушевные подружки, тихонько и не спеша.

— В детстве думала, что книги про жизнь, что так оно и на самом деле, если приглядеться да поискать.

— А что, разве нет?

— Про жизнь. Но другую. Какой не бывает — но кому-то надо, чтобы она была.

— Не всегда же там мечтательно. Пишут и про страшное.

— Не наше страшное. Сказочное. Если, конечно, настоящие книги, художественные. А не какая-нибудь дребедень.

— Зачем сказки?

— А что чай чаем заедать? К чаю сушка нужна.

— И про любовь — придумано?

— Сказки не придумывают. Они сами рождаются. Остается только записать. Там и любовь сказочная. Что красивая, что страшная... Привораживает одинаково.

— Вроде как заманивают нас, глупеньких?

— В судьбу не заманишь. Мы там и так по уши. Соскочишь с поезда — вдребезги.

— Выходит, и книжки не нужны? Раз все само идет.

— Когда болеешь, придет врач, потрогает лоб, поставит градусник, выпишет рецепт... Вроде бы, и жизнь распогодится, и надежда на выздоровление. Лечиться можно и без рецепта. Но по науке — как-то правильнее.

— То есть, нам кажется, что мы читаем про самих себя. Как будто придуманных. И можем спокойно жить дальше.

— Для нас, девочек, оно так и есть. А мужчины другие. Им все хочется сказку сделать былью...

— Ой, лучше не надо!

— Не будем судить как себя. Они просто другие. Странные, страшные, интересные... Пусть будет еще одна сказка. Только бы не затянуло, и себя не потерять. Со стороны, издалека.

— Но замуж почему-то все хотят...

— Выходят, кто сможет. А хотят — каждая своего. Для кого-то приключение, кому-то опора нужна, а некоторые рвутся из дому: куда угодно — лишь бы из-под крылышка упорхнуть.

— А ты?

— Не скажу. Чтобы не повторяла мои ошибки, а своих наделала. Так интереснее. На те же грабли наступишь иной раз — да по-своему, и пенять не на кого!

— А что, разве не бывает, чтобы волшебно, по любви? Чтобы никаких сомнений — и потом без обид. Бывают же такие книжки...

— Любовь любви рознь. Пока голова кругом — разве ее поймешь? А когда голова уже не кружится — где любовь?

— Ну, я, вот, точно знаю, что тебя я люблю. И ты меня — хоть немножечко! А с мужчинами так не бывает?

— Бывает. Но уж лучше бы и не было. У нас, ведь, любовь сказочная: даже когда гнездышко приходится обустраивать, детишек нянчить, да за мужем присматривать, — все это как-то отдельно, фон для любви, ее земные корни. А у них — нет. Если уж влюбился — так на всю Вселенную. Не меньше. Когда быт не дотягивает — трагедия. Приходится соответствовать...

Сразу после школы познакомилась с Костей — даже не думала про серьезное, что надолго. Ну, встречались, гуляли, разговаривали... Как все в городе. Мне за его странностями понаблюдать — уже польза. Пока без последствий. А что ему надо — не поймешь. Сам-то тихий, не обидел ни разу. Вроде, относится не как к другим, с особой теплотой. Но на близость не идет — а мне что, силком тащить? Если по-людски — то пора бы. Двадцать лет — самое время. Может быть даже, что уже и поздновато. С подругами все трудней. Они с женским опытом, а я для них — девочка, и не обо всем можно при мне... Обижаться, конечно, глупо. У каждой своя пора. Мне бы, наверно, с кем-то еще познакомиться. Но в маленьком городке свободных молодых парней — не так, чтобы на каждом шагу. Да и прилепилась я к Косте, не поймешь почему. Никого другого, вроде бы, и не нужно. А он все книжки читает... Как начнет пересказывать — заслушаешься. Заходит за жизнь — рассуждает здраво, и руки приделаны правильно. Умеет и со зверушками, и с детьми. Но, бывает, уйдет в свои фантазии, что-то выискивает, пропадает невесть где... Иной раз и здесь — да не рядом. Чисто — инопланетянин.

Тут как раз по городу слухи поползли. Дескать чудные дела творятся, и милиция ничего не сделает. А ему всякий детектив — медом намазано. Обязательно в самую гущу впутается. Боязно за него — и за себя. Как представлю, что с ним не так, — внутри переворачивается.

Спрашивала: раз увлекаешься — почему милиционером не стал? Немного подучился бы — там и звание, и довольствие... Пусть кто-то потом сторониться начнет. Зато я бы тогда переживала не просто так, а на законных основаниях, по правилам. А любила бы все равно.

Он обычно отшучивается — или, вдруг, серьезные глаза:

— Не хочу быть профессионально любопытствующим. Интересно — когда изнутри потянуло, а не по разнарядке. А там, у них, — скучная канцелярия. За чудеса думать некогда. Пока документы подошьешь — состаришься.

— Тебе-то что? Ты же всякие уставы да кодексы наизусть знаешь. Зачем тогда?

— Как бы это сказать... Всегда полезно знать, как что-то устроено. Но вовсе не обязательно так же устраивать и у себя. Выбирать что по разуму и по душе.

— То есть, про детей я теоретически знаю, а пеленки пусть жена стирает?

— Ну, не обижайся! Я же говорю: по разуму. А кто от себя отказывается — неразумная скотина. Вместе так вместе. Раз уж решено. Но не по приказу, а по совести.

Вот как! Ладно, будем ждать, пока совесть проснется... Разговор пока на другое перевести. Чтобы не подумал, будто на аркане в загс тащу. Как же, девичья гордость!

— А если придут к тебе и скажут: есть у нас местечко в звездолете... Полетишь?

— Да ну тебя! Какой я звездолетчик? Там народ особый...

— Но, ведь, интересно же. Сравнить: похоже в книжках или нет? И всяких любопытностей там — через каемочку.

— Куда интереснее сделать так, чтобы книжные чудеса вокруг себя расселить.

Привет, мамочка!

— Придет оно из книг, или из космоса, — большой разницы нет. А тут — лететь, куда придется, и не вернуться, никогда не узнать, зачем...

— Говорят, ради будущих поколений. Первопроходцы, первооткрыватели... Звучит!

— Но Колумб все-таки вернулся. И Магеллан вернуться хотел. Не так, чтобы уйти навсегда, умереть. Вот если бы, например, вместе с тобой — чтобы перенести кусочек Земли в другие миры и сразу видеть, как приживется... Тогда есть смысл.

Ух ты! Еще немного — и можно это будет расценивать как предложение руки и сердца. Надо малость притормозить...

— Тогда уж проще приживаться на Земле.

— Не у всех получается. Бродят неприкаянные, ищут, куда себя приложить. В учебниках пишут правильно: экономика, политика... Но хочется почитать и про то, чего пока нет, — и не может быть, — повыбирать, найти настоящее призвание.

— А проку что, при куцых возможностях? У немощных и фантазия немощная. Чему тогда у сочинителей учиться? Как там, у нашего Ваньки-стихоплета:

— Знаешь, мне почему-то кажется, что если не вообразить себе необыкновенное, то и в космосе делать нечего. Надо чему-то сильно удивиться — и будет оно вроде золотого ключика, чтобы открылись новые миры.

А мы, девки, ради чего стараемся? Пусть бы нам кто-то как следует удивился! — уж мы бы в долгу не остались... Без нас никаким новым мирам не бывать.

— Ну и как, много в твоих книжках удивительного?

— Много. Но недостаточно. На этом не взлетишь. Хорошо бы инопланетные книжки полистать, и вытащить что-то ценное для нас, землян. А там, в других мирах, им интереснее наши находки собирать, приладить к себе.

— Как же! Бродят они среди людей, чужие фантазии в кошелку складывают!

— А вдруг? Сразу-то не заметишь, не поймешь, кто там по улице мимо прошел. Произойдет что-нибудь — стараемся своими мерками, по обывательски...  Поэтому газеты читать скучно. У книжных сочинителей бывает свободнее — из обыкновенного вытаскивают необыкновенное. Мне бы так уметь!

Сидим в его "библиотеке" — святая святых, куда кого попало не пускает. Мне повезло: в числе избранных. Наверно, потому, что нет привычки трогать вещи без спросу. Хотя при виде пыльных развалов руки сами потянутся к мокрой тряпке. Здесь, правда, не безнадежно: следы попыток прибраться есть, — но хозяину явно без помощника не обойтись.

— Похоже, из твоих запасов кое-что так и не дождалось.

— Так, ведь, собирал что под руку попадется. Я же не из богатых. Некоторые гоняются за модой, за редкостями. А мне все книги хороши. Но с какими-то подружишься — а другие сами по себе. К другому времени.

Осталось дождаться, чтобы про меня кто-то написал.

— А хочется все прочесть?

— Нет, ну что ты! Это все равно что с каждым на планете за руку поздороваться. Много насочиняли за тысячи лет. Но дело не в этом. Просто с кем-то хочется общаться — а к другим не тянет. С тобой, например, хорошо: в тебе все есть — и другие барышни мне без интереса. Так и с книгами. Лучше свое-родное десять раз перечесть, чем разбрасываться по белу свету.

Прозвучало совсем не как комплимент, просто и буднично. А все равно приятно! Млеет сердечко.

— Есть же ученые книги, великие открытия... Неужели не тянет полюбопытствовать?

— Тянет. Но это как в космос, к далеким мирам: билет в одну сторону. Может быть, проще понять инопланетянина... Ученость от зауми отличить — талант нужен. Но у меня и непонятные книжки есть. Пусть живут поблизости. Вдруг понадобится? А пока даже посмотреть на разнообразие — свет. От самой возможности — как будто чуточку выше становишься. Про все написано. Пусть и у меня будет про все.

— Значит, и за любовь что-нибудь есть?

Господи, ну кто меня за язык тянул? Как свихнулась. Знаю же, что пережиток, от вековой дикости... А все равно. Без этой темы и другие не в счет. Но он, вроде бы, ничего такого не подумал...  

— Как не быть? Есть, конечно. Погоди-ка чуток...

Порылся в ящиках стола и вытащил обыкновенную школьную тетрадку, толстую, которые в магазинах по 12 копеек.

— Вот, нашел лет пять назад, когда еще не переехали сюда.

Полез внутрь пальцами — и вдруг замер.

— Хорошие дела... Очень странно.

— Что такое?

— Ты же знаешь: ко мне никто просто так не заходит. Кому они нужны — мои запасы? А тут — выдраны несколько страниц.

— Может, оно так и было?

— Нет, уж я бы заметил...

Да, он привык замечать самые бестолковые мелочи. И если говорит, что страницы были, значит, кто-то и в самом деле их выдрал. Еще одна детективная история, которую он, конечно же, захочет раскрутить.

— Не сам же я это сделал! Ну да ладно, со странностями потом разберемся...

Ага! как и предполагалось: расследование предстоит.

— Я-то хотел показать, что тут про любовь...

Ура! про меня все же не забыл!

— А оно пока на месте. Слушай:

— Или вот это:

Он замолчал. Ушел в себя. И мне как-то не по себе. Хотела бы я, чтоб мне писали такое? Жутко. Но притягивает. И прочел он это как хорошо умеет, с выражением... Будто от себя. Мурашки по коже.

— Кто это написал?

— Не знаю. Там школу ремонтировали. Свалили старые книги в сарае. На макулатуру. Было среди них.

— А тебе-то оно зачем?

— Поначалу просто по привычке подбирать все необычное. Выбросить рука не поднимается. Потом стало казаться, — только ты не смейся, — что эту тетрадку мне специально подсунули, что кому-то потребовалось, чтобы она хранилась именно у меня. Эти пропавшие страницы...

— Мистика какая-то.

— А любовь — не мистика? Ищут люди друг друга: через сотни дорог, через столетия... А потом вдруг складываются кусочки мозаики — и вспыхивает такое, от чего Вселенная жмурится. Вот, про это здесь и написано.

— Ты тоже все время что-то ищешь. Расследуешь.

— Ну, это другое! Детективы — разминка для ума, чтобы учились присматриваться, складывать одно с другим. Но в конце каждого детектива все просто и грубо, никакой тебе романтики. А мне хотелось бы однажды найти что-нибудь эдакое, что и не снилось никому — но людям без этого никак нельзя.

— А когда найдешь?

— Кабы знал! Про неизвестно что — нельзя сказать зачем. Там видно будет. По обстоятельствам.

— Откуда же в нашем городке такие чудеса? Мы же провинция, и происшествия у нас незаметные, миру до них дела нет. Все друг у друга на виду, ничего загадочного.

— Это как посмотреть. Везде есть потаенные дверцы. Вот, например, твою соседку как зовут?

— Матрена Леопольдовна.

— А на самом деле, — я случайно наткнулся, — у нее совсем другое имя. Просто привыкли Матреной звать.

— Да мне-то что? Для чего мне копаться в ее судьбе?

— Верно. Я к тому, что мир — не всегда то, что кажется. Что в нем важно, что не очень, — так сразу не разберешь. Самая невзрачная видимость — а за ней почти всегда что-то скрывается. И можно из этого делать всякие выводы.

— А за тобой кто скрывается?

— У-у, я страшный монстр, похититель девичьих душ! — прорычал он киношным голосом, и мы вместе рассмеялись.

(Глава 10)

Стоял июль. По-южному расточительный, провинциально-ленивый. Каждый день расплавленное солнце изливало себя в квадратные формочки кварталов, а к вечеру застывало в них плотными, душно-осязаемыми массами. Кто мог, спасались на дачах. Кто не мог — старались не задерживаться в общественных местах, а добравшись до дома, сбрасывали с себя все чуть ли не с кожей, и отдыхиваться: голову под кран, сметану на ожоги и волдыри, завернуться в мокрую простынь — да спать на полу. Где-то в полях поднимались в колос яровые; арбузы, тыквы и дыни на бахче округлились — с намеком на предстоящую страду. Но пока — блаженная пауза, когда есть минутка сбегать в соседний лесок за дикой малиной (земляника-то уже отошла), да на речку, поплавать для души... Понятно, и топором постучать, поправить хозяйство, где покосилось.

Прожаренный город традиционно притягивал отпускников, особенно с Крайнего Севера, для которых изобилие тепла — самая что ни на есть экзотика. У кого-то северная бронь; другие останавливались на частном секторе, поближе к рынку и к реке. Гостиницы, с их обшарпанными стенами в трещинках, протертыми половиками,  да вездесущими тараканами, — это для командировочных, кому отчитываться по кассе. Отдельно — гостиница "Центральная", которую все по старинке звали "директорской". Построил ее в стародавние времена директор фабрики, когда ждали визита цесаревича с семьей (вздумалось ему попутешествовать, а заодно и ревизию губерниям навести). За месяц отгрохали виллу с видом на реку, над обрывом, обустроили дорожки и пруды для выгуливания барышень. Никто, впрочем, так и не приехал; в доме приспособились отмечать успехи местной торговли и промышленности, два-три раза в год давать благотворительные обеды и балы, а остальное время помещение стояло под замками, и только самодеятельные художники регулярно клепали с разных ракурсов пейзажики, пользующиеся неизменным спросом у приезжих и зажиточных горожан. Как водится, после революции заведение передали в ведение обкома: поначалу там лечили ветеранов гражданской, потом устроили радиотехнические мастерские. А после войны отделали заново номера — и с тех пор привечали гостей поприличнее, кому с тараканами не по пути.

Особых увеселений в городе отродясь не водилось. Осмотреть все достопримечательности — одного дня хватит позарез. Кино на летней веранде быстро надоедает. Накачиваться пивом — жарко. Никаких тебе событий, или торжеств. Интеллигентные кружки притухли до осени; театр до сезона закрыт. Даже библиотеки — и те не работают. Слоняться из конца в конец по Пролетке или Малинихе в такую погоду — удовольствие на любителя. Тем более, что ассортимент магазинов и магазинчиков изучен уже до последнего ценника.

Но в речном парке, где между полуодичавшими липами блуждает сбежавший от каменной жары ветерок, — по-настоящему хорошо. Природа неназойливо цветет, любительский оркестр вползвука играет нечто неспешно-душещипательное, а в прибрежном кафе за столиками расположились традиционные для подобных мест персонажи...

Замдиректора фабрики Василий Гургенович Рабинашвили и завскладом облпотребсоюза Некрич, Юрий Янович, между трудами сводили давние счеты за шахматной доской, по разумным ставкам. Борьба бескомпромиссная: иные партии длились по несколько часов. За спиной у каждого — кучка преданных болельщиков, с восторгом принимающих удачный ход и впадающих в уныние при неизбежных ляпах. Игроки-то — убежденные трезвенники, и разбавляли игру только лимонадом; самое большее — по рюмочке армянского на прощание. Но после каждой партии победитель на радостях приглашал публику отметить событие добрым бокалом вина — грузинского или молдавского, — и заведующий бодро щелкал костяшками: вытянуть план — себя не обидеть.

Обычное дело — воркующие парочки. Дохода с них немного — в основном налегают на мороженое, — но пусть сидят, раз уж столики свободны. Видимость коммерции — заведению на руку. Если начнет население прибывать — такие быстренько упархивают. Чтобы не разрушать восторженный интим.

Разумеется, нужна приманка и для одиноких (хотя бы временно) мужчин. На то за одним из столиков милашка Нюта. Профессионал. Умеет развести клиента на изысканное угощение, не какие-нибудь картофельные котлеты... Куда и что потом — никого не касается.

Вокруг кафе, по скамейкам, — случайные отдыхающие и постоянные их спутники, массовики-затейники. На отдыхе люд раскрепощается, охотнее втягивается в беседу... Слово за слово, непринужденно, — и вот уже за встречу, за общих знакомых, за будущие проекты... Самый виртуоз — Гришка-фраер. Со своими подмастерьями, разных возрастов и комплекции. Пока Григорий дружески общается, могут утянуть медь-мелочишку на светлую память. Пойди вспомни после активного отдыха, где что забыл! Грамотно работают: до уголовки ни разу не дошло. Воспитывать их — дело милиции. А заведению оно не вредит, и даже где-то наоборот...

До массовых вечерних променадов еще далеко, и труппа откровенно скучала. Естественно, всеобщее внимание тут же привлек незнакомый мужчина средних лет, спускавшийся к заведению по центральной аллее. Плотного телосложения, выбритый настолько хорошо, что в воздухе, казалось, повеяло специфическим духом цирюльни, — в легком летнем пиджаке нездешнего покроя; в одной руке — классическая соломенная шляпа, по-видимому, только что освободившая аккуратно уложенную чуть седоватую шевелюру, в другой — умеренных размеров кожаный портфель: без министерских амбиций, но с намеком на статус выше среднего.

Неторопливо подойдя к стойке, новый посетитель что-то сказал вполголоса — и в кафе повеяло жизнью: выскочил главный официант, в уважительном полупоклоне провел гостя к лучшему столику, в тенистой нише прямо над водой; со стола исчезла некрасивая табличка "зарезервировано" — и появились достойного цвета графин с тарелкой подобающих к случаю мелочей; а чуть позже возникли пузатый чайничек, розеточки с маслом и икрой, и даже нарезка дефицитной копченой колбасы.

В городок ни разу не забредали иностранцы — поэтому сегодняшний визит воспринимали с восторгом и растерянностью, сознавая, что следующего случая, возможно, не представится уже никогда. Как поступать со своими — общеизвестно; какие за бугром обычаи — аллах его знает! Не ровен час вляпаешься в дипломатический скандал. Потому — выжидали, посматривали искоса, собирались с духом.

Человек за столиком, постепенно приобщаясь к угощениям, достал из портфеля какие-то бумаги и вдумчиво их изучал, перекладывая в разных комбинациях. Все говорило, что человек занят серьезным делом и нарушать его уединение не совсем уместно.

После долгих колебаний, верховный разводила все же рискнул подсесть — и принялся было за обычные в таких случаях манипуляции, с прицелом на выпивку и закуску. Но что-то в лице иностранца настолько поразило его, что он осекся и впервые в жизни забыл, по своей обычной манере, как бы невзначай, приложиться к буфетному изобилию. Глаза незнакомца смотрели куда-то так далеко, что по спине поползли мурашки и захотелось немедленно спрятаться от невыносимой громадности внезапно беспредельного мира.

Подошел главный:

—  Гриш, шел бы ты отсюда... Гражданин особо просил, чтобы его не беспокоили. Будь добр, не мешай. Такой шанс!

Тут оба глянули на гостя — и остолбенели. Не меняя выражения лица, с устремленным в бездну взглядом, иностранец обычным столовым ножом нарезал чайник тонкими ломтиками, намазывал его на хлеб и рассеянно жевал фарфоровый бутерброд, как будто в мире испокон века так и заведено. И вроде бы уже и на странно, что содержимое чайника не проливалось на стол, а послушно держалось за гранью отреза, за невидимым барьером.

Вокруг столика мгновенно сгустилась мини-толпа. В напряженной тишине нервно постукивали чьи-то зубы. Когда иноземец поперчил горлышко самой дорогой бутылки из парковых запасов, откусил немного и запил кусочком ветчины, подошедшему с парой бокалов официанту стало дурно. Стук упавшего тела, звон подноса. Гость вздрогнул, пробежал нездешним взглядом по лицам вокруг.

—  Господа, я же предупреждал...

Грянул гром, потянуло резким запахом, веранду заволокло сизым дымом... Тут же примчался ветерок и разогнал — но за столиком уже никого не было; только на стуле и под столом горки темно-серого порошка.

Прошелестел общий вздох:

—  Ойушки! Что же это такое деется? Надо бы милицию... Пусть разберутся.

Подошли еще официанты, пробуют немного подвинуть народ, чтобы до приезда опергруппы все оставить как есть. Мэтр благодарно посмотрел — и направился, было, к телефону. На всякий случай еще раз проверил: бумаги пропавшего гостя, чуть испачканные порошком, так и лежат на столе — но портфель исчез. Мельком полюбопытствовал: что там? Сплошь какие-то закорючки, столбиками. Явно, по-иностранному. Однако прямо перед собой исчезнувший гость разложил мятые листки, и придавил их блюдцем, чтобы не унесло. Там уже на русском языке... Полный бред! Всякие глупости:

Или вот:

Какой ему-то интерес? Нет, тут без следователя никак. Главный дрожащими руками набрал известный номер:

—  Гордей Семеныч, приезжай, дорогой, а? У нас тут... ЧП. Ты же меня знаешь: по пустякам не позову.

Вернулся к месту происшествия. Толпа так и стоит вокруг. Чего ждут? В другой обстановке кто-нибудь из шпаны не преминул бы утянуть со стола. Но разрезанный чайник с огрызком бутылки — не тот интерьер, с которым кому-либо захочется соприкасаться...

Меньше всего дела — вечернему ветерку. Да-да, уже смеркается. Посвежело. Порошок понемногу сдувает на пол. Когда упали последние крупицы — чайник решил больше не сдерживаться, и бурая жидкость растеклась по скатерти. Стало грязно и некрасиво. Но тут, наконец, уверенный басок мотора — и настоятельный голос:

—  Расходитесь, товарищи! Расходитесь! Если кому есть, что показать, направо к тов. Сикорскому. Или завтра — милости просим в отдел.

Кучкин старался не показывать, насколько эти навязчивые чудеса ломают выстроенную за десятилетия работы практику сыска и нарушают лично его, Кучкина, душевное равновесие. Ладно, мы атеисты, и за любой мистикой отыщем ниточку к организаторам противоправной кампании. В конце концов, распутаем, выведем нечистую силу на чистую воду. Тем временем, оперативники берут пробы серого порошка (которого осталось подозрительно мало), фотографируют вещдоки и упаковывают их для формальной регистрации и лабораторного исследования. Работа успокаивает.

Когда закончили, персоналу разрешено навести порядок. Навели. А, вот, продолжать обслуживание уже никак: хватит на сегодня, закрываем! Вроде бы, самый наплыв. Пик выручки. Подходят завсегдатаи и новички, присоединяются к так и не желающей расходиться толпе. Все угрюмо молчат. И только откуда-то издалека — обрывки бешено популярного в этом сезоне танго:

(Из главы 37)

— Но вокруг нас не только звезды. Есть много другого. Например, красивые женщины... (взмах крыла в сторону Катерины — и легкая пунцовость девичьих ланит) Это что — не важно? А страдания миллионов людей — тоже к делу не относится? Наконец, вокруг нас — великие физики, которые уперлись в свою науку и не желают замечать, что их ограниченность вынуждены содержать другие, кому не дали заняться чем-то по душе... Жажда познания, увлеченность, умение мыслить абстрактно и вкус к абстракциям — это замечательно. Однако одержимость — далека от мудрости.