Мы говорим о любви как истории духа, его становлении тем, чем и должен быть субъект деятельности — универсальным опосредованием, способом пересоздания и восстановления единства мира. Но развитие возможно лишь там, где один дух соединяется с другим — и для каждого из них другой есть его инобытие, а значит, и стать инобытием другого. Это не просто внешнее сопоставление — это тождество любящих друг другу и миру в целом. Они видят себя друг в друге — и через любовь открывают для себя мир. В качестве такого всеобщего "зеркала" — единичный дух есть личность. Собственно человеческая история не может быть историей масс — это история личностей. А значит, история любви.

Пусть возмущаются правоверные марксисты — кричат об отходе от классовых лозунгов, об измене материализму! Мы не из тех, кто следует букве писания — мы продолжаем дух. По этой части Маркс успел-таки сказать много — но, к сожалению, лишь в рукописях, в черновиках; публика знает другого Маркса, то и дело впадающего (популярности ради?) в буржуазную фразеологию — догматика и педанта, всего лишь экономиста (хотя и не самого вульгарного)... Там, где встал вопрос о развитии марксистской философии духа — ухватиться практически не за что, а недоделанное всяк волен причесывать под себя.

Об этом мы еще выскажемся. Но прежде всего — о классовых корнях официального "исторического материализма". Стремление живописать исторический процесс широкими мазками — от типично буржуазного противопоставления человека обществу, что на деле всегда оказывается подчинением личности коллективу — ее ограничением рамками "общих" интересов. Едва заходит речь о таких "высших" ценностях — подразумевается соответствующая инстанция, носитель объединяющей идеи; легко догадаться, что эти полномочия неизменно узурпирует правящий класс, — и подчинение коллективу перерастает в классовое господство.

Когда коммунисты всех мастей призывают массы взять на себя вершение судеб общества — это означает лишь смену подчиненности: вместо одной власти другая. Лучше или хуже — другой вопрос (и решать надо в историческом контексте); однако остается принцип: человека заранее объявляют (а потом и делают) немощным и ограниченным — только в массе такие частичные существа становятся силой, способной переломить ход истории. А направлять массу будут те, кто убедительнее подает ей "ее" интересы — и дальше обычная рыночная конкуренция, борьба партий.

Этически, такая позиция обнаруживает надменное презрение к "низам", рассматриваемым лишь как инструмент для достижения узко партийных целей: народу внушают: вы представители класса (а не человечества в целом!) — и этим положено гордиться, и следовать правильным курсом... Типовая психологическая пристройка: скажите человеку, что он хорош как есть; ему будет приятно — "и делай с ним что хошь". Прямо сказать недоразвитым, что они пока дикари, и что им предстоит долго и упорно выдавливать из себя дикость (а мы при этом будем выдавливать из себя, с вашей помощью!), — звучит обидно, так что и по морде схлопотать риск; трезвый политик на такое никак не пойдет.

Тут мы возвращаемся к нашей глобальной теме: стоит приписать человека какому угодно сообществу — и он уже не индивидуальность, а индивид, носитель видовой специфики, — то есть, биологическая, а не общественная единица. Существо одушевленное — но бездуховное. Поскольку же и люди, и сообщества полагаются как эмпирически данные — вот вам эмпирионатурализм без намордника! Презрение "продвинутых" совершенно естественно: личность свели к телу, к документу, к набору ролей... — могут такие стать творцами истории? — заведомо нет; и только в массе, как винтики машины, органы классового целого, — они участвуют в смене эпох, представляя некий коллективный разум (то есть, интересы господствующего класса).

Значит ли это, что западным промывщикам мозгов можно хлопать в ладоши и записывать нас в союзники? Отнюдь. Популярная с древних времен сказочка о величии великих — никаким местом не согласуется с нашей идеей творческой свободы. Личность не выпячивает себя, не кричит о себе на каждом углу, — она вообще про себя не задумывается. Личности совершенно безразлично, отвечают ее интересы каким-то другим, и найдутся ли заинтересованные собеседники: свободный человек просто делает то, что считает разумным на данный момент в данных обстоятельствах. Как только заходит речь о раздаче слонов, таланте, авторских правах, рекламе, общественном признании, вечной памяти и прочей коммерции — личность исчезает: под личиной эпатажа или скромности прячется мурло мещанина, собственника, рыночного агента. Культ исключительности и показной демократизм — одинаково буржуазны: это две стороны одного и того же.

Составлять списки выдающихся — любимое занятие классовых агитаторов. Выходят значительными тиражами серии типа "100 великих художников", "Мастера", "История в лицах" — или обезличенно: "Великие открытия", "Идеи, перевернувшие мир" (но внутри все равно каждая капля под определенной фамилией). Из той же оперы — составление родословных (предполагая права родственников на кусочек исключительности — или хотя бы регулярные отчисления в какой-то валюте). В науке авторство вросло в саму ее форму: теоремы, законы и таксоны называют именами открывателей. Даже тот, кто не видел ни одной картины Ренуара и не читал ни одного стихотворения Гейне, — сызмальства знает, что это гении; отличат на слух Моцарта от Сальери не все и не всегда — но миф о величии первого и бездарности второго прочно вошел в копилку филистерских пошлостей. Для буржуа идея "естественного" превосходства одних над другими — принцип классового мироустройства, и никаких подвижек тут не предполагается.

Наша идея личности — совершенно иного свойства. Отнимите у человека имя и регалии, оставьте его за рамками экономики (творческих школ), затрудните доступ к средствам производства, лишите всякой надежды на общественное признание... Если он при этом не откажется от своих идей и продолжит творить то, что пока возможно, из того, что окажется под рукой, — это личность; если творчество закончится — серая плесень. Не то, чтобы мы призывали реально проделывать такое с каждым посетителем этого мира; речь о том, что чувствуется и без садистических тестов — которыми нас и так в изобилии терзает классовая действительность. Необыкновенность избранных — повод подчеркнуть ущербность всех остальных, кто не удостоен чести и не причащен к лику. Нищета, бесправие, обделенность всем и вся — резко сужают творческие горизонты, и в исключительные почти автоматом попадают те, кто сверху (хотя и не на самом верху). Но это никоим образом не отменяет массового рождения личностей в недрах сколь угодно задавленных слоев! Оставленные такими гениями следы не бросаются в глаза — и все же они куда весомее для истории, нежели яркие примеры хорошо задокументированной одаренности. Более того, осознать великолепие (или убожество) признанных шедевров мы в состоянии лишь благодаря исподволь сложившейся культурной основе, продукту незаметного труда тех, кому по рангу трудиться не положено, кто призван лишь работать на хозяина, быть орудием и материалом чужого творчества. Их миллионы. Но в русле классовой истории они все равно остаются исключениями на фоне беспросветности рабочего скота. Только крушение цивилизации, уничтожение самой идеи господства и подчинения, высшего и низшего, позволяет стать исключительными всем — и снять, сделать неуместной идею исключительности.

Спрашивается: каким образом может помещенный в нечеловеческие условия человек стать личностью — не оскотиниться, не озвереть? Да точно так же, как и всякий другой: через любовь. Как только является духовное отношение человека к человеку — отношение к деятельности коренным образом меняется: раб становится творцом — и самая грязная работа уже не сама по себе (как уступка внешней силе), а как одно из выражений любви. И наоборот: стоит утратить эту нотку духовности — видеть в другом человеке лишь напарника, партнера, помощника или конкурента, — и любви больше нет. и творчество вырождается в бизнес. Можно сколько угодно воображать себе, будто стараешься ради любимых, — это уже обрывает связь с теми, кем (а не ради кого) надо быть. Известные личности здесь ничем не отличаются от безвестных: искры духовности редко пробиваются сквозь нагромождения пошлой рутины — а перо биографа педантично фиксирует самые убогие моменты, почти не касаясь действительности духа. Потомкам остаются имена — но о людях нет почти ничего; античный раб, крепостной крестьянин или пролетарий — остаются в истории на равных основаниях с художниками, учеными и философами, — и уж точно значительнее вероучителей или царей. Известность мешает — связывает, заставляет отвечать и соответствовать; дальше от глаз — ближе к разуму; в этом корни классово извращенных форм "самосовершенствования" через изоляцию, самоограничение, уход от мира, бесконечность "медитаций" и "практик"; но разум не в разъединении, не в ограниченности — он в единстве, в свободе, в любви. Переставая воспринимать других как людей — мы исчезаем и для них, и для себя.

Один из путей к духовной смерти — возлюбить саму любовь, культивировать ее, превратить в "практику", в символ веры и ритуал. Любят не профессионалы — любят любители. Можно любить музыку — но не быть музыкантом; можно стремиться к знанию, не становясь ученым. Тем более нет мудрости в мудрствовании. Нам внушают, что овладение специальностью предшествует великим свершениям на какой угодно ниве — и классовая педагогика, подводящая всех под стандарт, становится обратной стороной культа исключительности. Но почему профессиональный ученый заведомо результативнее любителя? — да потому что общество устроено так, чтобы дать преимущества одному и лишить перспектив другого. Мы не про формальные права, а о создании общественных условий, устраняющих конкуренцию, не требующих монетизировать плоды труда ради банального выживания, возможности вырваться из нищеты. Теоретически, маляр или физик может выучиться на программиста — но что толку, если реально приложить себя некуда, а кормить семью приходится "непрофильными" заработками? С другой стороны, корпоративная солидарность (вроде картельного сговора) даже выдающиеся творения ставит вне общества — активно вытесняет из истории (чтобы позже переоткрыть то же самое — "по всем правилам").

Как только мы ставим себе задачу: стать личностью, — мы теряем способность любить. Личность нельзя воспитать — личностью надо становиться, везде и всегда, во всем, — здесь нет большого и малого. Значит ли это, что надо отказаться от рефлексии — положиться на ход истории? Никоим образом. Скорее, наоборот: следует привлекать все формы и уровни рефлексии, ни в коем случае не ограничиваться чем-то одним, — только такая рефлексия универсальна, только так мы делаем отражаемое тождественным отражению, а продукт — воплощением замысла. Напротив, классовый подход к рефлексии — передать все в ведение уполномоченным властями общественным группам, поделить бизнес на сферы влияния, поощрять рыночную конкуренцию (или политическую борьбу). Разумеется, в интересах тех, кто уполномочил. Соответственно, соискатели грантов и привилегий подают себя в самом выгодном свете; например, советские психологи ожесточенно спорят друг с другом по всякому поводу — не забывая подчеркивать:

Образец классового подхода: вместо человеческого интереса и любви —манипуляция, промывание мозгов! В бесклассовом обществе рефлексия (которой вовсе не обязательно принимать форму институированной науки) нужна совершенно иначе: мы стараемся вовремя заметить и предупредить всевозможные зажимы — подсказывать людям, в каком направлении пора менять мир, чтобы освободиться от необходимости выглядеть и соответствовать.

Про психологию мы не случайно: вековая традиция увязывает идею личности с психикой — и наоборот, психическое объявляет личностным. Позиция не лишена оснований — поскольку в развитой цивилизации одно с другим теснейшим образом переплетено. Но, во-первых, если что-то есть сегодня — это вовсе не значит, что так было всегда и всегда должно быть; во-вторых, личность ассоциируется не только с психикой, и даже не столько с ней, — но другие, куда более весомые связи верхам (по веским причинам) подсвечивать не резон. Ни при советах — ни, тем более, в бодро гниющем буржуинстве. Приятный бонус: передача на откуп психологии как личности, так и любви — уверенно отделяет одно от другого, и позволяет эффективно бороться с тем и с другим. Бить поодиночке тех, кто мечтает быть вместе.

Советские, как водится, кивают на Маркса — у которого немало фразочек, допускающих очень вольные толкования. Старшее поколение (рожденные до революции) к 1930-м основательно прошерстило остатки наследия — и выяснилось, что, при всех терминологических ляпах, Маркс вполне годится в качестве солидной основы новой психологии: имеется четкое понимание, что психика складывается на биологическом уровне — но включение организма (вместе с его интеллектуальными и психическими функциями) в контекст человеческой деятельности и человеческого общения существенно изменяет как физиологию, так и психику, направляет развитие тела и души в сторону обеспечения общественных, а не видовых форм движения. Соответственно, наука о психике (психология) занимается предметом на двух уровнях: с одной стороны, предстоит изучить матчасть — историю животной психики; однако главное для нас — выяснить, как на эту материальную основу накладываются общественные влияния, что меняется у человека по сравнению с животными — и как развитие сознания, самосознания и разума преодолевает животность. То есть, если психология животных исходит, главным образом, из относительной замкнутости вида, его противостояния среде, — психология человека начинает с деятельности как универсального опосредования, пересоздания мира, соединения всего со всем, выхода за любые границы. Можно такое заточить в биологическое тело? Никогда! И Маркс вводит в оборот гениальнейшую идею неорганического тела человека как субъекта деятельности — и это тело неизбежно расширяется до масштабов вселенной: человек — "в той универсальности, которая всю природу превращает в его неорганическое тело" [42, 92]. Из этого прямо следует, что органическое тело человека (а, возможно, и многие такие тела) — лишь часть ставшей его телом природы, и отношение субъекта к органике столь же внешнее, как и к любой другой вещи: человек не в этом, он в совокупности общественных отношений, и может себе позволить пересоздавать свое тело столь же целенаправленно, как он пересоздает природу в целом.

Таким образом, психология человека — это вовсе не о человеке как личности, а о том, как человеческая деятельность перестраивает психику живых существ; с появлением иных (неорганических) носителей разума придется заниматься и вопросами организации их психики. Не выводить сознание и личность из психики — а наоборот принципиальное отличие разумных существ от животных и вещей взять за исходный пункт, — и тогда психология человека станет осмысленной, обретет свой предмет.

К сожалению, до такого понимания дела ученые мужи не доросли. Почему? По все той же классовой причине: вместо совместного труда — конкуренция, животная борьба за существование. Запад против востока, питерские против московских, евреи против всех... Психологию то сводили к психотехнике — то подчиняли философии... Тем не менее довоенные изыскания шли в общем русле: при всех расхождениях, сторонники Л. С. Выготского и С. Л. Рубинштейна говорили одно и то же — разными словами, с разной интонацией. Положение изменилось после войны. Основная линия — продолжение марксовых идей и развитие деятельностного подхода (куда примыкают и близкие по духу разработки европейских товарищей). Однако обиженный властями в пылу борьбы с "космополитами" Рубинштейн (лауреат сталинской премии!) после официальной реабилитации резко поменял курс — и его протестные настроения быстренько подхватили младшие коллеги, не особо знаменитые по части великих находок — но поднаторевшие на перевернутом толковании (ранее цитированных) классиков и достаточно влиятельные во властных и академических структурах. Последователи Выготского и позднего Рубинштейна не на шутку схлестнулись в литературе и в околонаучной политике. Господствующие высоты, правда, оставались за когортой А. Н. Леонтьева и Э. В. Ильенкова (тут длинный перечень имен и свершений — но мы-то знаем, что светимость не аргумент); соответственно, критика со стороны "деятельностных" психологов звучит мягче, снисходительнее, — хотя и без компромиссов. Напротив, ущемленная оппозиция не стесняется в выражениях:

На что похоже? Правильно, на советскую же критику Фрейда: огульно, за все сразу — за то, что его слишком много — и возразить по существу не получается: грамотно разбираться — жизни не хватит. Да и зачем? Есть пророк истинной веры Рубинштейн — и его бог априорно истиннее бога Выготского...

Если вспомнить об универсальности как основном определении разума (по Марксу) — критикуют леонтьевских как раз за то, что в них прелестнее всего: отказ от вульгарного разбиения мира на внутренний и внешний, допущение взаимопереходов и взаимопревращений; только так можно преодолеть узость сугубо "научного" подхода, стремление раз и навсегда разграничить научные дисциплины — заодно отделив их от всяческих "ненаучных". Изменится деятельность — должна меняться наука; более, наука нам и нужна для того, чтобы себя менять, — как пролетариат в Манифесте не только могильщик буржуазии, но и могильщик самого себя в качестве противостоящего буржуазии (и значит, неразрывно связанного с ней) класса.

По большому счету, борьба партий в психологии — один из ликов все той же борьбы материализма с идеализмом: с одной стороны нам говорят, что есть предметная деятельность (Tätigkeit) — и она целиком определяет строение субъекта; на другом полюсе — заявления о некоей априорно присущей субъекту способности самодвижения, активности (Aktivität), — из которой любая деятельность вырастает, приобретая предметность во взаимодействии с окружающей средой. Одни за примат общественного (деятельность как функционирование); другие ратуют за свободное самовыражение, безотносительно к общей пользе. У первых психика — принимает форму внепсихического и потому оказывается лишь "отражением реальности"; напротив, для активистов психика дана человеку от природы (от бога) — и потому сознание и личность могут лишь надстраиваться над этой встроенной подвижностью, стремлением влиять на мир.

Откуда сыр-бор? От (сугубо классового) противопоставления одного другому — и одних другим. Это разумно? Не очень. Разум не для дележки территории — его дело соединять разделенное. Про ленинскую догадку об относительности различия между объектом и субъектом — публика наслышана. Но выводов никто так и не сделал. Партийная дисциплина превыше всего! По-буржуйски так: власти должны быть властными, оппозиция — оппозиционной. В начале 1980-х активисты выражали чаяния рвущейся к власти контры — и было кому раздувать противоположность "деятельностному подходу" до самых несуразных пределов.

По трезвой логике — как можно разделить восприятие мира и его преобразование? Это две стороны одного и того же. Одно без другого не бывает — и развивается одно через другое. Вспомним физику: работа изменяет энергию, энергия превращается в работу. Вот вам и единство Tätigkeit и Aktivität. Точно так же пространство и время (соответственно, импульс и энергия) объединяются в физике в нечто единое. Получается, что надо заниматься не различием форм, а тем, формами чего они являются, — то есть, сделать науку содержательной. Если, конечно, ограничить себя всего лишь наукой — временно, для пользы дела.

Но мы ограничиваться не будем — а вспомним про универсальное строение всякой деятельности:

или, в символической записи,

Эта категориальная триада (следуя принципам диатетической логики) подразумевает много трактовок и допускает разные обращения. Если прочесть схему во времени, как единичный акт (преобразование объекта в продукт), приходится явно указывать, что на следующем этапе продукт может быть включен в деятельность в качестве объекта (P = O') — и тогда деятельность в целом представляется циклом воспроизводства:

Изначальное отождествление объекта и продукта (в собирательной категории предмет) — характерная черта леонтьевской модели, уступка буржуазной дихотомии "внутреннего" и "внешнего". Логически, такое свертывание схемы вполне допустимо — но без осознания исходной формы оказывается подвешенным в воздухе: да, мы признаем, что человек действует с реальном мире и как-то его меняет — но зачем? — куда направлена история? Мир движется как бы сам по себе — и лишь отражен в строении субъекта. Только сознавая, что продукт не просто вещь, а единство субъекта и объекта, мы видим, что в каждом из своих элементарных актов деятельность привносит духовность в мир вещей, одухотворяет природу — и в этом суть разума.

Легко видеть, что единый цикл воспроизводства содержит звенья двух типов:

Психолог-идеалист берет за основу второй вариант — и для него не мир воспроизводит себя посредством деятельности, а наоборот: субъект строит себя через взаимодействие с внешним миром. На первом плане не движение природы — а движение духа. Если помнить об условности выделения каких-либо частей и сторон целого — в такой интерпретации нет ничего криминального: почему бы не посмотреть на все с другой стороны? В итоге мы все равно придем к тому же. Однако в условиях классовой борьбы односторонности воюют друг с другом, вместо того, чтобы складываться в общую для всех идею.

Здесь нам важно, что любые определения деятельности, ее объекта, субъекта и продукта, — не могут вместиться ни в какую научность. Обсуждая такие материи, мы лишь создаем контекст, в котором частные понятия различных наук (а не какой-то одной!) станут осмысленными. Как все это возможно превратить в психологию — сказано в других местах. Разумеется, если будут другие варианты — пожалуйте в общую копилку, милости просим! Принципиальный момент — не забыть, что психология таки занимается не субъектом вообще, а лишь проекциями субъектности на психику — общественного движения на органическое. В этом плане упреки господ-субъективистов вполне конструктивны: если у человека душа болит — причиной этого может быть кризис духовности; но боль-то все же душевная. Точно так же, инфекции — проблема сугубо органическая, хотя, конечно, исток всего — вопиющее бескультурье, антисанитария, нечеловеческое обращение с людьми... Разумеется, можно изучать по науке и другие проявления субъектности (например, формы рефлексии, или язык) — но путать, скажем, математическую логику с психологией (как у Пиаже) было бы не слишком разумно. Психология мышления вполне возможна — однако изучает она не мышление как таковое, а то, как люди мыслят, — поскольку они представлены своими органическими и неорганическими телами. Соответственно, психология деятельности — вовсе не о фундаментальных уровнях мироустройства, а о том, как человеческие тела и души вовлечены в деятельность: где они благополучно в нее вписываются — а где не мешало бы доработать матчасть. Вот про эту "прикладную" сторону А. Н. Леонтьев со товарищи иногда забывали — автоматически нарываясь на грубые возражения.

Например, нет большого секрета в том, что человеческие поступки вызваны экономическими и общественными условиями; если кажется, что кто-то спонтанно ведется на нечто совершенно непредсказуемое, — см. предыдущую фразу. Однако по-леонтьевски отождествлять на этом основании человеческие мотивы с внепсихическими обстоятельствами для психолога (поскольку он занимается психологией, а не чем-то еще) чисто логическая ошибка — подмена понятия. Примерно как верить, что бумажки в кармане — это и есть деньги, а предвыборные обещания —искреннее выражение гражданской позиции. Да, психика человека во всех тонкостях отражает строение культуры — но образ таки отличен от прообраза, и пространство мотивов лишь при определенных условиях (в относительно устойчивых или адиабатически меняющихся культурах) изоморфно внешней предметности; отчетливое понимание этого имеет весьма практическое значение в кризисные эпохи, когда органика не успевает за темпами перемен.

Чисто по-человечески, мы понимаем, что леонтьевский пафос — от возмущения вульгарным сведением человека к органике, не слишком чистоплотными попытками буржуазных политиков перевести классовые проблемы в "естественнонаучную" плоскость. Но и животная психика вовсе не в живых телах — это специфика сообщества, а не особи; точно так же, психология человека выводит психические образования за рамки органических (и даже неорганических) тел — поскольку психика есть не сами тела, а их особое (идеальное) отношение. При этом психические явления остаются внутренними для (данного конкретного) человека — лишь в каком-то приближении представляющими внешние связи; более того, именно эта относительная независимость позволяет дополнить психическое отражение среды отражением психики в среде — без чего никакое творчество (в том числе историческое) просто невозможно. Нетождественность предмета деятельности ее мотиву как раз и создает тот самый "гистерезис", из-за которого движение по замкнутому циклу (воспроизводство культуры как единства природы и духа) совершает "полезную работу" — и движет прогресс.

На категориальном уровне, мы говорим о преобразующей силе духа; различие внутреннего и внешнего здесь вообще снято — поскольку пространственно-временные, энергетические и тому подобные термины по отношению к духу неуместны (а место им — в природе). Основное определение духа — универсальная связь, такая идеальность, которая становится тождественной материи (и здесь, опять-таки, источник идей Леонтьева). Но чтобы универсально связывать — надо, как минимум, иметь, что связать. Поэтому не может быть духа вообще — в отрыве от его воплощений, единичных субъектов; но тогда универсальность означает и универсальную (не зависящую от плоти!) связь одного субъекта с другим — любовь.

Точно так же, категории сознание, самосознание, разум — относятся к духу поскольку он выступает (действует) как единичный дух. А значит, споры психологов о том, что появляется раньше в онтогенезе — сознание или самосознание, — совершенно бессмысленны: ни сознание, ни самосознание — не имеют отношения к психике и существуют вне пространства-времени; они лишь проецируются на плоть (живую или общественную) как особые (неприродные) способы ее движения. Один уровень иерархии не сводится к другому — они качественно различны, при том, что в других обращениях той же иерархии состав и порядок уровней могут быть иными. Например, термодинамика, кинетика и динамика физической системы — принципиально разные теории, и вывод одного из другого неизменно опирается на жульничество, на дыры в логике (например, способы усреднения выбирают так, чтобы все получилось, как требуется, — и доказывают лишь то, что заложено в теорию с самого начала). Соответственно, заниматься психологией личности возможно лишь при наличии идеи личности вообще, как духовного образования, — которое не зависит от деталей воплощения, но и не определяет психику целиком. А психологи по обе стороны конфликта сходятся в том, что личность, дескать, высшая инстанция, интегративный принцип, выше которого нет. Соответственно,

Замечательная фраза, в которой можно запросто заменить социализм на буржуазную демократию, этапы раздвинуть в бесконечность, и одна педагогика от другой отличается лишь трактовкой всесторонности. Мы уже говорили, что не получится развивать личность, если озадачиваться развитием личности; соответственно, у социалистических развивателей все сводится (вслед за Марксом!) к росту свободного времени (вместо свободы) — а у буржуев на первом плане свобода торговли и культ потребления (как методы закрепощения духа).

"Всестороннее развитие" — насквозь буржуазная альтернатива универсальности. Ее другая сторона — представление о личности как устойчивом "ядре" психики, которое делает очень разные телесные и общественные движения в различные моменты времени одним и тем же человеком. Дескать, как бы мы ни менялись, в какие бы отношения ни вступали, — имеется то самое "Я", от имени которого мы как-то себя ведем. Где его размещать — дело десятое. Важен сам факт наличия — и значит, уже можно различать стороны и наводить типологию. Чтобы потом свести всесторонность к полноте комплекта — включающего только классово дозволенное. Любая наука сводится, по сути, к введению некоторой шкалы — так что все богатство предмета суживается до одного единственного отношения: положение на шкале как нечто реально измеримое. Наука говорит нам о том, что возможно измерить, — но она вовсе не утверждает, что невозможно измерить ничего кроме этого! Как только научный результат объявляют "открытием", "истиной", приписывая формирование "объективной" шкалы природе вещей, — это (чаще всего неосознаваемая) апологетика классового размежевания.

Личность противопоставляют обществу — и тем самым подчиняют ему. Идеалисты и материалисты твердят в унисон: человек защищает свою исключительность, отстаивает целостность и независимость "Я", которое со всех сторон атакуют и норовят съесть. Когда А. Н. Леонтьев говорит о вечной (и обостряющейся в определенные эпохи) "борьбе личности против своего духовного разрушения" — это можно понять как животную борьбу за существование: нет больше личности, а есть индивид, поведение которого ограничено видовыми рамками. Личность начинается там, где человек отказывается от борьбы — руководствуется только разумом. Пусть тела ведут себя так, как полагается телам, — личность использует эти (неразумные) движения в иных, духовных интересах, — постепенно вытесняя из мира (а также из логики) борьбу противоположностей как извращенную (классовую) форму единства — и переходя к универсальному единству, не возводящему различия в абсолют. Личностью человек становится лишь там, где он не подчинен природным и культурным условиям, а свободен менять их в разумных пределах, легко принимая любые формы — и столь же легко от них отказываясь. Постоянство, застаивание в чем-то одном — может быть (но может и не быть!) индикатором разрушения личности; но отвечает на это личность не борьбой, а сознанием условий, при которых уместны одни формы и неуместны другие — что сразу же раздвигает горизонт, открывает новые перспективы, возможность (но не обязанность!) изменить себя (но не себе).

Отсюда веер практических выводов для научной (а не только наукообразной) психологии. Как только в психике человека возникают слишком регулярные движения, устойчивые и самоподдерживающиеся формы, — это не свидетельство личностной целостности, а наоборот, предпосылка невроза! Прочные навыки, стереотипы и установки, доминирующие мотивы, слишком глубокие чувства, — превращение собственно человеческих черт психики в животные приспособления, сужение внутреннего мира, уход от универсальности. Это относится и к единичному человеку — и к любому сообществу, к отношениям между людьми, которые (в условиях классового общества) слишком часто перерастают из духовных (личностных) в производственные. Даже духовное производство, совместное творчество — не может соединять, не ограничивая; поэтому так неустойчивы всевозможные творческие объединения, союзы единомышленников: это не разброд и шатания — это классовая форма свободы личности, универсальности духа. Нельзя "узаконить" отношения, подвести их под устав, партийную программу, идею родства, — не устраняя тем самым собственно человеческие, свободные, универсальные взаимосвязи, не заменяя духовное единство внешней, формальной совместностью, набором ролей.

Таким образом, столь распространенные в психологии (и попсовой литературе) классификации типов личности (или каких-то ее сторон) относятся вовсе не к личности, а лишь к наличным в данной культуре способам ее воплощения — к технологиям социализации тел. Самые "красивые" (и ходовые) теории, сводящие человеческое разнообразие к нескольким "фундаментальным" типам, — выражают лишь убогую ограниченность классового бытия, сводящего человеческие отношения к отношениям между основными классами.

Точно так же, всяческая психометрика, количественные оценки личностных черт (включая данные анамнеза, использование опросников, "объективные" и "проективные" тесты) — измеряет не характерные особенности личности, а то, чем личность заведомо не является — внутренние зажимы, акцентуации и т. д. Это никоим образом не умаляет применимости количественных методов — но в корне меняет мотив, направленность этой деятельности: мы не стремимся загнать человека в клетку типовых оценок — а наоборот, ищем потенциальные ловушки, опасные гнойнички, — чтобы показать человеку новые грани свободы. По мере изменения культурных условий меняется и состав культурно обоснованных психологических факторов (представления о строении проекции личности на тело и психику).

Соответственно, задачи и методы психотерапии не обязательно рубить на корню: достаточно их переосмыслить. Речь не о том, чтобы воздействовать на личность, и как-то ее менять, — для этого психолог должен был бы стать другом, а не врачом; однако, действуя на тело и психику (то есть, в производственном общении), врач создает то самое разнообразие, которого не хватает застойным психическим структурам; это своего рода пример — а при неустойчивом равновесии достаточно небольшого толчка, чтобы изменить характер движения. Это своего рода аналог симптоматического лечения, которое не снимает проблем, а лишь облегчает течение болезни, создает более благоприятные условия для внутренней работы. Однако с точки зрения пациента — общение с врачом рождает иллюзию участия, которое в классовом обществе нередко становится единственно возможной формой любви; тем самым развитие личности все-таки возможно — а дальше все зависит от судьбы иллюзий: при благоприятных условиях удается найти наполнение воображаемой близости — а крушение надежд приводит к трагическому финалу.

Если же вернуться от понятий к категориям, критерием духовности служит реальная возможность перестройки поведения, свертывания и развертывания деятельностей. Человек может заниматься чем-то одним, если считает это разумным; пока ничто иное ему не чуждо — он остается личностью. Нужно для этого на практике испытывать доступность культурных ниш, пробовать себя в всех возможных амплуа? Это было бы неразумно. Передать привет другу — мы можем через кого-то, или воспользоваться почтой. Никто не запрещает схватиться за раскаленную железку рукой — но мы заранее знаем, что это не для нас. Так же и с подвижностью личности: есть те, кого мы любим (иначе мы не были бы личностями!); их опыт — это и наш опыт, и пробовать себя мы можем через отождествление с любимыми, через любовь. Сделав знаком любви вещь — мы можем обмениваться духовностью через любые расстояния и времена. Наконец, запечатленный в культуре опыт рефлексии делает любые чувства, знания, идеи нашим личным достоянием — тем самым бесконечно расширяя сферу опосредованного опыта (а субъект и есть такое, универсальное опосредование).

Вот мы и выбрались из партийных разборок в общество свободных людей, которые любят друг друга — и не разбирают персональные вклады, а делают историю сообща. Самое время соединять категории, делать из них схемы, зарубки на память.

Воспроизводство субъекта есть единство деятельности и общения. Это не разные сущности, а стороны одного и того же: общение возникает только в деятельности, и становится деятельностью; точно так же, деятельность возможна только в обществе — и служит общественным интересам (которые в бесклассовом мире совпадают с интересами отдельных людей). Тем не менее, воспроизводство как деятельность — выводит на первый план оборот вещей (что, по аналогии с классовыми формациями, мы называем экономикой); экономика в целом есть единство материального производства (преобразование природы) и духовного производства (рефлексия, преобразование субъекта)  — ибо продукт деятельности всегда оказывается единством объекта и субъекта, и можно смотреть на целое с любой стороны. В частности, искусство, наука и философия — уровни (аналитической) рефлексии; в каких-то условиях они развиваются в особые деятельности, со своим продуктом.

Другое дело — воспроизводство как общение. Здесь на вершине иерархии субъект, а вещи (материальные или идеальные) лишь опосредуют отношения между субъектами, изначально общественные связи. В силу универсальности субъектного опосредования, связывать одного субъекта с другим (в частности, с самим собой) может другой субъект. В этом случае общение выглядит как чисто духовное движение, развитие людей друг через друга, их взаимопроникновение, слияние. Такой механизм развития мы называем любовью — а продукт его есть субъект как единство всех других (то, чем он оказывается для них, а они для него); вот это и есть личность.

Но (в отличие от мистиков и эмпириков) мы знаем, что стороны воспроизводства разума не отделены друг от друга — и потому, глядя с любого боку, мы обнаружим аналоги того, что нашли где-то еще. Так, личность (как особое, очень опосредованное общественное отношение) не может существовать вне экономики — где она проявляет себя уникальным единством вещей и производственных отношений; это (идеальное) единство мы называем индивидуальностью (и отличаем от индивида как элемента сообщества). Психология личности как раз и делает своим предметом одну из сторон индивидуальности — проекцию личности на психику. Еще одна метаморфоза личности — соотносит человека с культурой в целом; в таком представлении единичный субъект представляет собой общественное образование (социум) и выступает как "персона": действующее лицо, исторический персонаж. Легко видеть, что персона — единство индивидуальности и личности, плоти и духа. Нечто наделенное "биографией" — но не сводящееся к ней. И наоборот: явление общечеловеческой духовности — но через цепь исторических случайностей. Про это позже. А пока лишь возьмем на заметку, что индивидуальность — одно из возможных представлений личности (духа) вещным (хотя и не чисто природным) образом — ее воплощение (индивидуализация). Говоря о теле личности (точнее, о плоти как совокупности тел и общественных отношений) личности, мы подразумеваем конкретное воплощение — хотя дух личности никоим образом из плоти не выводится и допускает разные способы культурного бытия — и бывает трудно сказать, что именно служит материальным носителем. Например, личность нерожденного ребенка присутствует в обществе (и включена в иерархию деятельностей!) в виде проекции на персоны родителей и совокупность культурных ожиданий. Появление ребенка (поначалу всего лишь живого существа) создает возможность проекции распределенной личности на органическое тело (которое быстро обрастает набором неорганических расширений). Если по каким-то причинам ребенка нет — допустимы проекции что-то другое, даже на неодушевленную вещь; в классовом обществе это может выглядеть как помешательство, психическое расстройство. Но личность как иерархия деятельностей всегда представлена иерархией их продуктов — и лишь в особых культурных условиях одни представления предпочтительнее других.

Поскольку любая иерархия может быть понята как единство всех возможных развертываний (обращений), единичность субъекта исходно выступает лишь как возможность его (само)реализации. В культурном контексте такая всеобщая (абстрактная) личность объективируется в наличных (доступных) формах и средствах общения — представленных условиями социализации, возможностями экономики и общественным строем. Так (в классовом обществе) возникают обычные представления о характерах и типах — об особенностях личности; в отношениях классово ограниченных людей другие, как правило, выглядят такими, особенными личностями — и только иногда, в интимности, соотносятся с конкретными общественными связями, обретают индивидуальность. Заведомая (и намеренно культивируемая) ограниченность классового общения приводит к тому, что нам проще заметить личность в тех, кто от нас далек: исторических деятелях, героях романов или фильмов, персонажах анекдотов или сплетен, — а те, кто рядом, воспринимаются как фон, нечто само собой разумеющееся. С другой стороны, мы находим друзей и любимых, "примеряя" маску особенной личности к нашему окружению (не обязательно ближайшему) — и меняем идею особенности в зависимости от реального воплощения.

Переход от опыта, через эмпирические обобщения, к всеобщности, и обратно, от абстракций, через особенное, к конкретности, — это обычная логическая схема, которая выражает не только ход познания, но и действительное движение истории, и развитие всякой деятельности. Личность возникает не из пустоты, она абстрагируется из совместной деятельности как действительная общность, взаимосвязь (интеграция) продуктов и опосредуемых ими общественных отношений. Эта общность осознается как особый мотив — и становится центром, от которого развертываются всевозможные иерархические структуры; в общении людей такая дифференциация выглядит как превращение общественных отношений в личные — как рождение (абстрактной) личности, начало персонификации и индивидуализации, спецификации и проекции.

В силу универсальности субъекта, допустимость разных проекций личности перерастает в их реальность и необходимость. В каждой культуре — свои примеры. Тело личности — не вещи (и не связи вещей) как таковые — это иерархия образов (знаков) личности, запечатленных в некоторой (в принципе, неважно какой!) материальной основе. Мы восстанавливаем по намеку прототип — это часть универсального процесса одухотворения природы. С другой стороны, догадываться об одном и том же можно по разным проекциям. Например, литературный персонаж (как характер, особенная личность) должен быть достроен до индивидуальности — и читательское сотворчество состоит, в частности, в комбинировании фрагментов житейского опыта в некую целостность, способную стать носителем (плотью) личности. Иногда эклектика ведет к возникновению жутких монстров, франкенштейнов. Но интерпретация персонажа разными людьми порождает обобщенный образ, — как бы восстанавливая авторский замысел на новом уровне, — и начинается новый виток индивидуализации, закрепление в традиции и развитие идеи: исходный образ разные авторы развертывают по-разному в своих творениях, литературоведы выкапывают якобы реальные прототипы... Старо как мир: персонажи народных сказок и мифов частенько получали вполне земную прописку. В эпоху туристического бизнеса — вошли в моду музеи вымышленных лиц (вроде принца Гэндзи, Шерлока Холмса, Дон Кихота, или графа Монте-Кристо); но и это не ново: в каждой церквушке — мощи каких-то святых, а святой Николай одновременно похоронен (как минимум) в десятке городов.

Рынок подставляет на место личности личину — юридическое лицо, сценический образ, и т. д. — то есть, не иерархию деятельностей, а набор культурных ролей (от которого буржуазная наука отличить личность не в состоянии). Отсюда спрос на дубли, на двойников и владельцев прав. Компьютерная революция привела к появлению сетевых клонов. По сути, все это явления того же порядка, как и воплощение стоимости в знаках денежного достоинства. Любая из миллионов стодолларовых бумажек представляет все ту же "личность": сто долларов.

Классический пример — близнецы как проекция одной личности. Ходячие анекдоты: даже разлученные с младенчества, однояйцовые близнецы, якобы, остаются очень похожими и сходно выстраивают жизненный путь. При этом, правда, забывают о принципиальной одинаковости условий развития: личность повсеместно отождествляют с биологическим телом — и добиваются, чтобы ожидания оправдались.

Еще вариант: проекция личности на разного рода механизмы, приспособленные к деятельности в разных средах. Такие вещи могут быть очень яркими представителями: например, как одежда, которая очень много может рассказать о своем хозяине.

Особый интерес представляют проекции одной личности на тело (индивидуальность) другой. Этот механизм лежит в основе восприятия людьми друг друга — и лежит в основе восприятия ими самих себя (а в конечном счете — развития самосознания).

Наконец, мы замечаем, что существует возможность представить личность различными наборами тел — что может создавать впечатление мгновенного перемещения из одного места в другое — или присутствия сразу во многих местах. Ничего мистического: наличие нескольких воплощений связано с ростом иерархии личности — а иллюзия "двойной жизни" возникает лишь на нижних уровнях. Досужим моралистам (или упертым догматикам) рекомендуется работать над собой — развивать высшие уровни личности, на которых возможно целостное восприятие других. Между прочим, в контексте развития духовности, у нас есть очень распространенный вариант "обобществления" тел — любовь.

Понятно, что различные индивидуализации могут быть похожи при развертывании в сходных условиях — но могут и сильно различаться, при воспроизведении ансамбля общественных связей на существенно иной материальной базе. Опять же, ничего неожиданного: одно и то же производство можно развернуть в разных местах — и технологии придется перестраивать в зависимости от наличия сырья и особенностей логистики.

Динамика переходов от особенной личности к индивидуальности, или наоборот, допускает и представление нескольких личностей одним набором тел. Точно так же, как и с распределенными воплощениями, иллюзия "расщепления" возникает лишь при застаивании в пределах одного уровня; учет дополнительных проекций позволяет обнаружить единство внутреннего мира — а на высших уровнях духовности можно заметить неожиданные грани общественного единства. В связи с этим — урок для практикующих психологов и психиатров: то, что вам кажется болезнью, может на самом деле говорить лишь о вашей ограниченности, о необходимости работать над собой!

Человек прошел по земле — оставил след. В разумных допущениях можно иногда представить себе человека по его следам. Отождествлять человека с его следом — порочная практика. Личность не отделена от общества — она и есть общество в одном из его проявлений. Мы чуем дух за бытовыми переживаниями и производственными коллизиями. Нам совершенно все равно, кто и как будет это называть. Есть линии многих жизней — личность не вписывается ни в одну из них, она сплетает свою индивидуальность из всех сразу. Нет этой свободы — нет и личности. Возможно, кого-то устраивает превращение в послужной список, вместо разумного существа. Такие будут рубиться за каждую каплю признания, каждую строчку в реестре официальных свершений и регалий. Мы предпочитаем мечтать вместе с А. Н. Леонтьевым о том, как "человек сбрасывает с себя груз своей биографии" и становится тем, что долговечнее любых памятников и обширнее любых империй — личностью, духом, — действующим и любящим.

Выразить бесконечность в конечных словах — дело непростое. Обнадеживает, что ничего безусловно главного в субъекте нет — и можно ограничимся парой замечаний — наугад, из того, что на слуху. Другие проекции достроят после нас.

Поскольку личность возникает и развивается только в обществе, только через деятельность и общение, воздействовать на нее, действуя на тела, — дело безнадежное. Это касается как биологических тел (которые пока еще нередко попадают в лапы насильников и палачей), так и неорганических расширений (через которые людей вынуждают служить власть предержащим). Издеваясь над телом, скоты пытаются унизить человека, сломить дух; но унижают они лишь себя — а дух не в телах, и когда проекция на истерзанное тело и разрушенную психику уже невозможна — дух найдет иное воплощение: для разума нет границ.

Только классовый (недо)человек может понимать общение как воздействие одного человека на другого — и обратное воздействие. Это неуместный перенос базарных обычаев в область духа. Личности просто не нужно ни на кого действовать: разные личности — это стороны одного и того же, они легко проникают друг в друга, снимают различия. Любые формы общения для разумных существ — лишь способы быть вместе.

В природе вещь противостоит своей среде — они определены друг через друга внешним образом: каждое из низ есть то, чего не хватает другому. У духа — нет среды: в нем одно непосредственно есть и другое; личность тождественна обществу — и сама становится своей "средой". Лишь имея в виду конкретное воплощение, мы можем говорить его материальной и духовной среде — о включении в деятельность и в общение. Точно так же, конкретная персонификация характеризуется местом в материальной и духовной культуре — но оторвать одно от другого стремится лишь классовое общество, а разум — в единстве.

Напоследок — о выделенных когда-то Гегелем уровнях духа:

В очень грубом приближении, говорят о сознательной деятельности, о самосознании личности, о разумности общественного устройства... Тема богатая — и достойна особой книги. Здесь хотелось бы только подчеркнуть, что к строению деятельности (и вытекающему из него сопоставлению экономики, духовности и культуры) гегелевская триада имеет лишь очень косвенное отношение — хотя в каких-то условиях одно, конечно же, способно становиться другим. Конечно, трактовать уровни разумности как "ортогональное измерение" — тоже условность, со своей областью применимости. Тем не менее, мы знаем, что человек становится личностью не потому, что он поставил перед собой такую цель: даже исключительная личность (поскольку таковые водятся в классовой среде) часто не осознает своей исключительности — и личностью становится лишь в глазах (в сердцах) других; тем более это касается незаметных гениев, — или солнышек любви, затерянных по захолустьям и трущобам. В определенных общественных условиях появляются и те, кто сознательно решает личностью не быть: таковы дикие классовые нравы. Парадокс: быть разумным в неразумном обществе — далеко не всегда разумно! Быть слишком красивым, умным, мудрым — значит, утверждать свое превосходство, вливаясь тем самым в ряды тех, кто привык ездить на чужих шеях, — и от кого разум жаждет в конце концов избавиться.

Сказанного достаточно. Надеемся, ясно: сознание, самосознание и разум — категории универсальные, которые, конечно же, никак не принадлежат ведению психологии — или иных наук.

Даже беглый обзор иерархического подхода к личности показывает, что сколько-нибудь представительные научные модели обязательно выйдут за рамки науки, и никакой "единой теории духа" построить нельзя. Тем более глупо затевать грызню по поводу частных понятий — вместо соединения разных точек зрения в нечто "стереоскопическое". Но объединение без действительной общности — утопия. В недрах классового мира — мы выдвигаем в качестве общего основания отличие разума от сколь угодно развитой природности; его главная задача — одухотворение природы, ее перестройка в интересах разумных существ. Самое насущное — вырваться из классовой дикости, на каждом шагу низводящей человека до уровня животных, растений и бездушных вещей. Господствующий класс спонсирует эту грязную работу ради сохранения привилегий, утверждения своего исключительного права на духовность; но в итоге господа уподобляются рабам, перестают быть личностями, "испускают дух". Приходится восстанавливать единство мира исподволь, в уродливых классовых формах. Мы это сумеем — в силу универсальности субъектного опосредования. Однако потом, когда классовые реалии будут вспоминаться лишь кошмарным сном, всякая борьба утратит актуальность, и даже различие неживого, живого и разумного снимется, станет неуместным, — и мы пока не в силах побывать в шкуре тех, далеких, бесклассовых нас.