Воспроизводство разума — тема необъятная. Исчерпать ее так же невозможно, как остановить развитие природы и духа, сотворить мир целиком. Какую бы картину мы не нарисовали, к ней всегда можно пририсовать еще черточку; более того, именно завершенность одного этапа заставляет нас переходить к следующему. И оказывается, что пройденное тоже не совсем завершено, потому что все его свершения придется переосмыслить, связать с только что замеченным. Но пока нет точки — не будет и многоточия.

Чтобы любить — не обязательно писать книги о любви. Но любви и они не помеха. Искусства и науки — по-разному прикасаются к одному и тому же; философия сводит частности воедино; самое же интересное там, где от собирательства пора переходить к делу, в чем-то менять мир.

Приступая к этому труду, мы ставили перед собой две технические задачи. Сначала сориентироваться на местности — и определить. куда идти не надо. Потом — думать, что дальше. Речь, конечно же, не идет о выборе направления: если что-то разумно — оно точно так же годится для творчества, как и прочие разумности. Разум не выбирает — он берет все. Однако в условиях конкретной исторической эпохи, по ходу развертывания индивидуальной истории каждого, ему приходится решать, к чему приступить прямо сейчас — а что оставить для более благоприятной обстановки, или для лучше подготовленных к этому друзей. Разумеется, все это — за рамками трактатов. Но если удалось использовать написанное, чтобы продвинуться хотя бы на шаг, — уже результат. Опять же, двоякого рода: не надоедать себе заведомыми ошибками — и зацепиться за действительно интересное, важное здесь и сейчас. Потом, глядишь, за ошибками обнаружатся зародышевые формы будущих интересов — а злоба дня потихоньку отойдет на второй план и станет шлаком более радужных перспектив.

Итак, есть тела, есть поселившийся на них дух — и есть принципы выращивания того и другого в процессе воспроизводства. Во всем этом накоплен богатый опыт исторических тупиков и столь же исторических задач. Смотреть можно с разных сторон; здесь мы всегда начинаем с деятельности как способа существования разума. Все прочие уровни мира в этом отношении отличаются от разума — но без них никакого разума нет, ибо тогда ему и отличаться было бы не от чего. То есть, предпосылка всякой деятельности — неразумная природа, которая, однако, в каких-то местах вполне может возникать при содействии разумных существ. Если этим ограничиться — разуму остается только разглядывать природу в полном восторге, что так здорово устроено. Следовательно, по сути, становиться частью природы, постепенно сливаться с ней. Но нас это не устраивает. Мы полагаем, что главное в деятельности — изменение природы, переустройство мира на новых началах, созидание того, что без нас никакой природе не породить. Возникающая при этом "вторая природа" — культура — остается движением природных вещей в соответствии с их природой; но сами по себе эти вещи так двигаться не стали бы — и вот этот особый, неприродный характер движения мы и называем духом. Человек одухотворяет природу — и учится во всем (универсально) воплощать себя, превращать явления природы в факты культуры. При таком раскладе, разум никогда не может стать природой — но природа оказывается единственно возможным носителем духа, и потому может становиться разумной — быть формой его воспроизводства.

Буржуазная философия духа (а также вырастающие из нее наука и искусство) неизменно впадает в двоякое заблуждение: первым делом замечают природные предпосылки возникновения разума — и не видят существенного отличия человеческой деятельности от природных явлений, пытаются вывести разум из природы — или свести к ней; другая сторона — эмпирическое отношение к природе и, следовательно, к (отождествленному с ней) разуму — предположение, что ничего принципиально нового человек все равно не создаст, и остается только познавать сотворенное давно и без нас, приспосабливаться к миру вещей и к собственной природе. Такую идейную позицию мы здесь называем эмпирионатурализмом. Различные аспекты этого подхода к проблемам воспроизводства материального носителя (возможных воплощений) разума, способам духовного производства, уровням духовной свободы (труд, любовь, творчество) мы в какой-то мере затрагивали. Пришло время свести разрозненные заметки воедино и дать (заведомо неполный) перечень не устраивающих нас черт классового самосознания на данный момент, в эпоху перехода от XX к XXI веку. Что-то из этого характерно и для предыдущих эпох; что-то изменится в будущем. Исходя из наших представлений об истории, мы предполагаем, что эмпирионатурализм есть типичная черта рефлексии в классовом обществе — и его следы сохранятся всюду, где еще возможна эксплуатация человека человеком.

1.  Ошибочное (а зачастую и намеренное) смешение разных уровней движения и попытки свести одно к другому. Механистические воззрения бытуют среди ученых, возводящих все разнообразие мира к нескольким фундаментальным частицам (взаимодействиям); даже если формально это сделать не удается — возможность молчаливо предполагается. Другая сторона того же самого — "антропный принцип", подгонка природных законов под наличные формы существования человечества. Точно так же, жизнь считают лишь способом существования белковых тел — следствием очень навороченной органической химии; нелепость этого воззрения становится все более очевидной на фоне стремительного продвижения к созданию искусственной жизни на базе неорганических форм. В том же русле, человека считают всего лишь животным — при том что сами адепты этой идеи указывают многочисленные особенности человеческого поведения, не имеющие аналогов в животном мире. Типично также сведение психики к физиологии (или нейрофизиологии), после чего человеческую психику объявляют лишь "высшей нервной деятельностью", ничем принципиально не отличающейся от психики животных. Само по себе подобное теоретизирование могло бы сойти за игру, мысленный эксперимент, (не самую продуктивную) эвристику... Однако категориальную путаницу буржуазная пропаганда широко использует (и усиленно насаждает) для оправдания уродств рыночной экономики и классового насилия; так эмпирионатурализм становится руководством к действию, идеологией экономического и общественного неравенства.

2.  Догматизм, стремление изобретать и предписывать природе и обществу якобы "естественные" принципы, установленные раз и навсегда, не подлежащие ни сомнению, ни (тем более) пересмотру. Поскольку же человек объявлен частью природы — эти законы преподносят как "общечеловеческие" — единственно возможные, так что всякое отклонение от них осуждается как "безнравственное", "антигуманное", или даже преступное. В академических кругах догмы выдают за "научность" — и требуют неукоснительно придерживаться уставных форм. В быту ссылаются на "общепринятые" нормы, ходячую мораль, выдаваемую за "народную мудрость". Традицию объявляют критерием истинности: что уже устоялось и существует веками — просто не может быть неверным! Примеры научных (и социальных) революций ничего не значат: они касаются лишь частных наук, никак не затрагивая "общечеловеческое" ("априорное"). В частности, вечными объявляют и религиозные "истины", и "естественное" стремление поживиться за счет других.

3.  Логическая эклектика, сочетание эмпиризма и догматики. Если что-то есть — оно и должно быть; если что-то считается правильным — все на свете следует трактовать только так. Этот логический круг, по сути, вообще не нуждается в логике: любые вопросы решаются указом сверху, а узаконенные формы бытия (по определению) считаются "естественными". Соответствие (или несоответствие) начальственным предписаниям (или, если угодно, "общественному договору" — или фундаментальным "аксиомам") можно установить, пользуясь набором априорно (то есть сверху) установленных ("естественных") правил, которые законопослушные граждане называют логикой. Никакой диалектики (сомневаться и обсуждать не полагается!) — все вопросы решаются однозначно, "да" или "нет", — на все времена. Экзотики ради допускается изобретать "неклассические" и "альтернативные" логики; но это лишь иллюзия свободы — поскольку новшества затрагивают только форму теории, а устанавливать ее правильность придется по тем же априорным правилам. Поскольку решение в любом случае должно быть однозначным, неизбежно вылезающие в любой формальной системе противоречия заметают под ковер, тщательно маскируют намеренно громоздкими формализациями, — или выносят за скобки, считают самые важные вопросы некорректно поставленными и в "строгой" науке неприемлемыми.

4.  Законы природы (и логики) вечны и неизменны; речь может идти лишь о степени нашего ознакомления с ними. А раз все уровни движения в одной куче — можно смело переносить формальные построения из одной предметной области в другую, произвольно, не заморачиваясь никакими обоснованиями; крайнее выражение этого метафорического мышления — математизация как способ придания научности: если мы закодировали смутные представления символами некоего алфавита — это уже не произвол, а строгая теория, спорить с которой — себе дороже. Пока старые экономисты копошились в "политической экономии" — новые изобрели науку эконометрику, и решение любых общественных проблем сводится теперь к интегро-дифференциальным уравнениям, многомерной нелинейной регрессии и анализу временных рядов... Математическая психология — наука будущего; все остальное — лишь интуитивные практики. Математическая лингвистика — это вам не какая-нибудь фривольная филология! Статистика генома — точный критерий родства и решающий голос в вопросах происхождения человека разумного. Нечто подобно в конце XIX века наблюдалось в художественной литературе: романы (особенно исторические) выдавали за объективное научное исследование... Наука с негодованием отвергла эти притязания — но сама превратилась в беллетристику, бесконечный сериал: вычисляйте и не задавайте вопросов. В наши дни, методы нелинейной динамики уже пробили брешь в безмятежно эволюционной картине: допускаются резкие структурные перестройки, качественные скачки, "эмерджентные" свойства... Однако все это на фоне вечных и неизменных законов природы, в которые по неизвестной причине закрались коварные нелинейности (то ли бог намудрил — то ли черт попутал). Когда-то напуганные Парижской коммуной (а потом и русской революцией) интеллигенты исповедовали вечный реформизм, клеймили нехорошими словами бунтарей, готовых сломать что-то до основания. Сейчас те же интеллигенты заявляют о благотворности экономических и социальных кризисов — при условии сохранения "общечеловеческих" (рыночных) принципов общественной организации. То есть, революции надо сделать орудием борьбы с посягающими на устои — с неугодными теоретиками, политиками и режимами. Аналогично, удобнее узаконить нетрадиционные формы семьи — не допуская при этом отказа от семейственности как таковой, отхода от "вечных" законов рождения и смерти.

5.  В том, что касается экономики и общественного устройства в целом, "естественные" принципы неизменно выводят из биологических закономерностей, которые зачастую представляют собой переведенные на биологический жаргон зарисовки из общественной жизни. Это облегчается и тем, что данные наблюдения за животными до сих пор интерпретируют в антропоморфных (гуманитарных) терминах; этология подспудно превращается в этнографию. Точно так же, об "отсталых" племенах и доисторических народах рассуждают заведомо классовым языком, в современных понятиях, — так что полевые исследования превращаются в сплошной артефакт. Даже в теоретической физике подобный антропоморфизм не всегда безобиден; в гуманитарных трудах он почти всегда с пропагандистским душком. В итоге сколь угодно реакционную политику всегда можно оправдать ссылками на "твердо установленные" математические, физические и биологические законы.

6.  Экономику сводят к удовлетворению примитивно-биологических потребностей. Любые движения духа — лишь надстройка над велениями плоти, излишества, ставшие возможными на каком-то уровне развития технологий. Глубинными мотивами всякого производства по-прежнему остаются "базовые" органические потребности (пища, безопасность, размножение) — и корни любых социальных и личностных проблем якобы можно проследить вплоть до банальной физиологии. Этот вульгарный материализм абсолютно внеисторичен: биология вида не меняется десятки тысяч лет — и любые усовершенствования допустимо трактовать как видовое поведение.

7.  Рыночное хозяйство априорно объявляют в наибольшей степени соответствующим "природе человека". История экономики и культуры представляется таким образом как процесс перехода к совершенному общественному устройству, гармонично сочетающему интересы разных классов, — а отказ от классовой иерархии как таковой равносилен полному уничтожению биологического вида, к которому вульгарные биологизаторы хотели бы приравнять человека. Борьба властей с бунтовщиками, с этой точки зрения, жизненно важна для выживания человечества — и в высшей степени благородна!

8.  Как общество в целом, так и любые общественные институты — продолжение (генетически обусловленного) видового поведения. Для индивида на первый план выходят чисто физиологические позывы (удовлетворению которых якобы служит любая экономика); для вида в целом биологически важно репродуктивное поведение, обеспечение фертильности и плодовитости — при том, что избыток населения легко устраним "этологическими" механизмами регулирования: уничтожение "излишков" продуктов, территориальная экспансия, войны и т. д.

9.  Особую ветвь эмпирионатурализма представляют разного рода "социалистические" и "коммунистические" учения; их отличия от буржуазных партий почти незаметны — у всех одинаковые лозунги: свобода, равенство, братство, демократия, социальная справедливость, порядок и процветание... Тем не менее, (теперь уже бывшие) соцстраны муссируют миф о принципиальном отличии от капиталистического общества и якобы социальной направленности их экономики. Предъявить хотя бы один пример так никто и не сумел. Возможно, какие-то меры советской власти, направленные на решение сугубо буржуазных, общедемократических задач, в первые годы становились прорывом в будущее — однако в конце XX века капиталистические сверхдержавы ушли далеко вперед по сравнению с робкими попытками "реального" социализма, и буржуазная пропаганда, по сути, соблазняла совка как раз тем, что советы обещали сделать — но так и не собрались. На закате "коммунистической" системы программные установки правящих партий вели даже не в сегодняшний день капитализма, а в его далекое прошлое.

В теоретическом плане — без существенных отличий. Тот же голый эмпиризм, огульное биологизаторство (иногда впадающее в вульгарный физикализм). Общественную жизнь человека сводят к условным рефлексам — и гордятся, что застрельщиками в этом были российские физиологи. Пожалуй, единственная характерная черта официального "марксизма" — идеализация первобытного общества, в котором не было классов — и потому (следуя вульгарной диалектике) классов не должно быть при "полном" коммунизме. Что это означает на практике, так никто и не объяснил — ни про первобытность, ни про коммунизм. Учитывая, что отношения обмена (и, следовательно, собственности) считаются вечными, частью человеческой природы, — а могут меняться только формы собственности, — пустые декларации доверия не вызывают. Тем более, что выводы косящих под марксизм буржуазных интеллигентов, в точности воспроизводят неоднократно писанное и слышанное на диком (но симпатичном) Западе.

10.  Господство буржуазного индивидуализма — механистического представления о том, что человеческое общество чисто формально составлено из отдельных "личностей" (по-гречески, "атом"; по-латыни, "индивид"). Эти единичности взаимодействуют чисто внешним образом и отождествляются с особями биологического вида, между которыми устанавливаются обычные внутривидовые отношения, генетически и этологически обусловленные. Склеивание индивидов в общество якобы укрепляет адаптивность вида в целом — и происходит посредством выработки условных рефлексов. Иногда сюда же припутывают якобы встроенный в организм человека "общественный инстинкт"; серьезных обоснований этой идеи не существует — и она остается абстрактной метафорой, инструментом пропаганды (и выбивания фондов).

11.  Сообщества людей ничем не отличаются от животных или растительных сообществ (которые считаются предшественниками и "предпосылками" общества). Тогда сосуществование разных культур подобно биоценозу — но с распадом колониальной системы всех стали считать близкими родственниками; более ранние (или экстремистские) теории допускают генетическую ущербность недоразвитых этносов. Отношения между народами (или рыночными группировками) — аналог биологической конкуренции; предпочтительность и принадлежность социальным и экономическим группам в конечном счете врожденна и связана с биологией размножения.

12.  Первичное биологическое отношение — семья; главное в ней —продолжение рода. Репродуктивное поведение животных описывают в терминах семейных отношений — а потом из этой вульгаризации выводят обывательскую мораль и нормы семейного права.

13.  Экономическое господство Европы и США навязывает миру их идеологические стереотипы. В частности, провозглашают безусловную "естественность" моногамии с точки зрения "продолжения рода" — тесно увязывая это с отношениями собственности и механизмами ее наследования.

14.  Ребенок принадлежит семье: его личность и гражданские права урезаны по формально-возрастному признаку, что якобы отражает его природную незрелость и, следовательно, личностную и общественную неполноценность. Ребенок поставлен в экономическую и социальную зависимость от родителей и опекунов. Эта зависимость якобы оправдана "естественностью" родительской любви и ответной любви детей к родителям (и прочим родственникам).

15.  Полноценная социализация возможна только в семье. Общее образование лишь дополняет семью — накладывает ограничения на "естественное" развитие личности (как представителя рода, наследника) в связи с необходимостью воспроизводить еще и общественные структуры; обязательность школы — нечто вроде косвенного налога на граждан, чьи дети должны будут играть предписанные законом роли. Однако становление личности — начинается в семье и все прочие связи имеют общественный смысл только в качестве условия для образования новых семей. Семья против общества: общественному производству противостоит семейное потребление, и вся экономика, по большому счету, подчинена семье как биологической основе выживания.

16.  Рождение детей — "естественная" и единственная функция женщины, ее общественный долг. Поскольку дети "биологически" связаны с матерью, ей предстоит также ухаживать за ними — а заодно и обслуживать самца, чтобы сохранить семью в качестве главной ячейки социализации. У женщины не может быть никаких иных интересов — и ее участие в общественном производстве ограничивается вопросами деторождения и семейного быта, выводит часть внутрисемейных дел вовне.

17.  Человек участвует в жизни общества лишь в интересах семьи; личность экономически проявляет себя лишь поскольку необходимо выстраивать семейный быт и растить детей. Уважаемый гражданин — неизменно блюдет традиции, соответствует общественным (то есть, видовым) ожиданиям. Такое поведение называется нравственным. Если он этого не делает — он аморален, и общество вправе ограничить его дееспособность, наложить экономические санкции. Иногда отклонения от "естественной" морали экономически выгодны — однако безумства всяческих гениев трактуют как физиологические извращения или психические отклонения, которые общество соглашается терпеть до определенного предела — но решительно не одобряет.

18.  Покушение на жизнь и здоровье граждан своей группировки считается противоестественным — и оно уголовно наказуемо. Тела людей используются в интересах выживания сообщества, и человек не вправе самостоятельно распоряжаться своим телом — и тем более избавляться от него. Из этих же соображений общество борется с "чрезмерными" пристрастиями (наркотики, разврат, пьянство и т. д.). Это всего лишь забота о качестве биологического материала.

19.  Любые отношения между людьми оправданны лишь в силу привязки к физиологии размножения. Обществу не нужна любовь просто так — но только в качестве мотива для создания семьи. Дружба не связана с репродуктивным поведением, и даже иногда отвлекает от него; поэтому дружбу расценивают как аномалию, подростковую болезнь, переходный этап к нормальной половой жизни в семье.

20.  Поскольку человек есть животное, у него не может быть никаких духовных интересов — его дело питаться и размножаться. Отсюда двоякое отношение эмпирионатурализма к религии: на публику — отрицание и осуждение "излишней" религиозности (и религиозного аскетизма); с другой стороны, религия помогает удерживать массы в повиновении — и тем самым биологически оправданна, способствует выживанию вида. Религия в качестве оздоровительной практики — народу (точнее, его хозяевам) полезна. Ориентация религий на семейные ценности также на руку властям. Поэтому в большинстве случаев, несмотря на формальную противоположность, эмпирионатурализм и религия превосходно уживаются и помогают друг другу.

В последние годы успехи медицины и кибернетики многое меняют. Физиология человека допускает активное вмешательство: контроль над рождаемостью, искусственное оплодотворение (в том числе материалом от анонимных доноров), суррогатное материнство, нетрадиционные половые предпочтения, экзотические формы сожительства, смена пола, искусственные органы и стимуляторы, дистанционно управляемые биотоками манипуляторы и экзоскелет, вживление чипов и даже компьютерных интерфейсов... Влияние компьютерных сетей на новые поколения намного превосходит воспитательные возможности семьи и школы. Борьба за свободу абортов и эвтаназию во многих странах увенчалась внесением поправок в действующее законодательство. Традиционные формулировки эмпирионатурализма сегодня приходится смягчать, адаптировать к реалиям общественного бытия (что само по себе ставит под вопрос уместность сведения человека и его деятельности к физиологическим отправлениям).

Одно из направлений — регламентация полового поведения. Теперь уже трудно обуславливать секс нуждами производства биологических тел — а нетрадиционные семьи, далекие от вопросов деторождения и семейного воспитания, кое-где вполне легальны. Тем самым тесно связанные в сознании эмпирионатуралиста половая жизнь, семейный быт и воспитание детей — уже никак не соотносятся друг с другом и свести общество к биологии практически нереально. Даже отношение матери к детям — не столь прозрачно: дети суррогатных матерей и приемные дети биологически не связаны с матерью по закону — но правовые нормы моногамной семьи распространяются и на них. Все очевиднее, что органические тела — лишь инструмент, которым пользуются многие. Например, капитал империалистических держав поддерживает оппозицию в неугодных им государствах, устраивая антиправительственные выступления под видом борьбы за права секс-меньшинств.

Но одним из очевидных свидетельств существенно неприродного характера человеческого сознания служит фантастическая способность лелеять предрассудки и упрямо повторять очевидные нелепости — наперекор всему! Начало XXI века ни на йоту не сдвинуло упертых теоретиков с давно облюбованных позиций. Современные писатели говорят то же самое, почти теми же словами, что и запыленные (или оцифрованные) фолианты двухсотлетней давности. Те же проблемы, те же решения. Почему так? Видимо потому, что нечего предложить взамен. Обругать и выкинуть на помойку — это не метод. Если на пустое место ничего не поставить — туда потихоньку затечет что-нибудь помоечное. Если вам не нравится теория — предложите другую. Если раздражает поповщина — дайте массам что-то взамен. Если балерина танцует плохо — выходите на сцену и покажите как надо!

К сожалению, масштабных мыслителей (уровня Гегеля или Карла Маркса) наша эпоха не произвела. Современной философии духа как не было — так и нет. И сегодняшним сочинителям деваться некуда: мусолить в который раз огрызки былых пиршеств, разбавленные мутной водичкой биржевых спекуляций. Скудное меню.

Но мы против эмпирионатурализма — и нам вовсе не хочется, чтобы ему на смену пришло нечто еще более мерзостное. Поэтому от критики надо переходить к рефлексии, от рефлексии — к действию. Пусть наша самодеятельность не потянет за собой массовое сознание — давайте хотя бы будем честны наедине с собой. Если мы в чем-то убеждены — мы не скрываем убеждений; если мы любим — мы не стыдимся любви. А не хватит сил выстоять под напором воинствующей дикости — признание в телесной слабости не умаляет силы духа. Хотя, конечно, не следовало бы духу быть сильным — у него другие задачи...

Итак, рефлексия. В развитых формах — это искусство, наука, философия. Каждая из них дополняет и оттеняет другие; у каждой свой путь. Про философию тела, духа и культурности — в какой-то мере уже сказано. Но почему не быть искусству жизни, искусству любви, искусству воспитания? То же самое о науке. Ни в какой трактат все это не поместится. Однако с чего-то надо начинать. Конспект общих принципов (эстетика, логика и этика), предварительных соображений. Пусть оно пока будет в зачаточном состоянии, вперемешку, — как возможность за что-то уцепиться, — вроде кочки на болоте. Но ни в коем случае не следование традиции — и не противостояние ей. Не принимать или отвергать — а делать по-своему, предлагать и пробовать. Судить не о том, что есть или чего нет, — а о том, чего хотелось бы, что возможно, и чем следовало бы заняться. Возможно, это на кого-то похоже — но нам-то что? Наш подход принципиально отличается от эмпиризма: нам не надо "позитивного" знания — нам важно наметить позитивное (определенное и деятельное) отношение. То есть, уравновесить изучение и критику собственным творчеством — а значит, где-то и подставиться, и критиковать самих себя. Лишь на этой основе эмпирия становится осмысленной. По нашему глубокому убеждению, только активное, страстное отношение к миру и к себе может называться разумным.

Поэтому первый (и главный) принцип — быть людьми, а не животными или вещами. Всегда, во всех отношениях. Хотя бы в той мере, насколько это возможно. Значит, и относиться к людям (а также плодам их труда) надо по-человечески, в первую очередь замечая в них разумное, и только на этом фоне — природную ограниченность, которая стесняет разум — но никоим образом не умаляет его. Точно так же, надо искать человека в себе — не потакать рецидивам животности. Это вопрос прежде всего практический: в любом деле важно замечать, что в нем разумного — а что от вынужденного следования порядку вещей. И тогда — искать пути к вытеснению дикой природы, к установлению новых, неприродных связей. В том числе, обустраивать наше бытия и перестраивать деятельность на разумных началах — не останавливаться на достигнутом.

Тем самым — как в практике, так и в рефлексии, — мы признаем особое место человека (как носителя разума) в иерархии мира в целом. Иначе просто не о чем говорить и задумываться. Да, мир един, и все в нем взаимосвязано. Но живое в каких-то отношениях отличается от неживого, а разумное — от неразумного. Возможно, кому-то не хочется быть разумным. Но если мы решаем оставаться людьми — мы обязаны подчеркнуть свое отличие от животных и неодушевленных вещей — и всячески его культивировать. В том числе, поддерживая сознание этого факта — и основанное на нем самосознание. Считать себя животным — это животность. Человек не часть природы — он существо изначально противоестественное, — он становится и остается человеком лишь там, где (и в какой мере) он утрачивает природность.

Другая сторона того же — одухотворение мира человеком. Нет в мире красоты и гармонии самих по себе; нет никаких "априорных" законов; нет ни в чем ни значения, ни смысла. Все это привносит в мир человек, разум. Поэтому надо не умиляться каждой твари, не пытаться сберечь все до последней молекулы, — а целенаправленно менять мир, выдавливать из него дикость, окультуривать. Это относится и к плодам труда, которые становятся объектом другой деятельности — и в этом качестве утрачивают характер продукта, перестают быть воплощением духа; естественный процесс — это уже не деятельность, не творчество. Лишь созданное человеком (поскольку он действует как человек, разумное существо) прекрасно, логично и совершенно. Если пока не получается — значит, мы недостаточно разумны.

Отсюда следующий принцип: историзм. Нет ничего вечного и неизменного — ни в природе, ни в человеке. Нельзя судить о другой эпохе или о другой стране с позиций нашей сегодняшней культуры. Нам важно прежде всего, чем мы различаемся, — и мы выстраиваем эти различия в различные исторические линии, упорядочиваем логически и хронологически, чтобы понять, как и куда двигаться дальше. У мира самого по себе — нет истории. Мы делаем историю, связывая события прошлого и планируя будущее. Сами понятия прошлого и будущего — только для человека, разумного существа, которое не просто существует в мире, но и целенаправленно перестраивает мир. Именно поэтому человек может свободно переходить от одной исторической линии к другой, по-разному представлять движение (и развитие) мира. Не он во времени — время в нем.

Поскольку мы сами творим свою историю — мы свободны. В зависимости от того, чем мы заняты в данный момент, — мы по-разному относимся к миру, и мы можем переходить от одного представления к другому. Но природные изменения — либо случайны, либо диктуются необходимостью; человек изменяет мир целенаправленно, намеренно, тем самым воздействуя и на свои намерения. Это не произвол — иначе человек не отличался бы от вещей, которым безразлично, что было раньше и что произойдет в следующий момент; это и не следование внутренним побуждениям — ибо тогда мы оставались бы всего лишь животными. Способность соединять случайность и необходимость, превращать одно в другое, мы и называем свободой. Где нет свободы — там нет и разума.

Обратная сторона свободы — универсальность. Нет в мире ничего, что человек не сумел бы включить в деятельность, сделать частью природы и носителем духа. Не бывает раз и навсегда установленных различий: любые стороны мира связаны в человеческой деятельности, между ними всегда найдутся переходные звенья. Универсальная связь всего со всем, преодолимость любых барьеров, — чисто человеческая черта, отличающая разум от живой и неживой природы. Это одно из основных определений духа.

Универсальность подразумевает независимость человеческого духа от материального носителя (тел и вещей), возможность различных воплощений. Ни одно из природных тел (и никакая их совокупность) не может стать исключительным носителем разума — который свободен как менять природные формы, так и предпочитать одни другим в определенных исторических условиях. В частности, никакое живое существо (особь) не может само по себе считаться разумным — оно лишь участвует в совокупном движении многих тел, играющем роль субъекта определенной деятельности; в другой деятельности тот же субъект может быть представлен как-то иначе. Поэтому движение духа (разумная деятельность) принципиально несводимо к физиологии или физико-химическим процессам — наоборот, строение деятельности выстраивает природные явления особым, неприродным образом — что и называется духом. Не человеческую деятельность выводить из законов природы — а выяснить, откуда в природе именно эти законы, что именно в нашей деятельности заставляет природу вести себя так, а не иначе. Это разумный подход к разуму. Например, эволюцию биологических "предков" человека можно описывать как естественный процесс — но биологические виды никак не соотносятся с отличительными чертами человека разумного — и ни о каком "родстве" приматов с людьми и речи быть не может. Лишь учитывая неприродный характер человеческой деятельности и сопоставляя навязанные им органические особенности со спонтанным поведением животных, мы можем усмотреть в этом поведении прототип деятельности, выяснить, какие именно организмы способны такое поведение поддерживать, — и на этой основе, при необходимости, создавать новые типы носителей разума.

Органические тела сами по себе не могут быть разумными — чтобы такое тело обеспечивало развертывание человеческой деятельности, его надо поместить в особую (культурную) среду, окружить вещами и другими организмами, связанными между собой таким образом, чтобы физиологические процессы лишь опосредовали переход от одного состояния среды к другому, изменяли способы связи. Эта уникальная совокупность вещей и отношений между вещами и людьми называется неорганическим (или культурным) телом человека. Именно оно, а не его биологические компоненты, соотносится с единичным субъектом (духом). Чем обширнее эта культурная основа — тем свободнее человек, тем универсальнее его деятельность. В принципе, культурное тело может вообще не содержать органических компонент — либо по-разному сочетать многочисленные биологические тела.

Деятельность человека меняет мир, порождает вещи и организмы; это материальное производство. Но деятельность меняет и культурные тела как особую связь, способ существования природных вещей — и в этом отношении она становится духовным производством. Например, рождение ребенка в материальном аспекте лишь создает вещь (живой организм); чтобы эта вещь стала человеком, надо построить и ее культурное тело, организовать культуру в целом определенным образом, "в каком-то духе". Производство вещей и культурных тел не обязаны совпадать во времени и в пространстве — связь материального и духовного производства бывает очень опосредованной. В частности, человек как субъект, единичный дух может родиться до появления подходящего органического тела — и может продолжаться после биологической смерти. Поэтому в принципе возможен сознательный выбор собственных воплощений; разумеется, для этого необходим достаточно высокий уровень развития культуры — точно так же, как не всякий организм отвечает универсальному характеру деятельности.

Универсальность разума подразумевает и единство духа; каждое воплощение духа представляет это единство в конкретно-исторической форме, которую мы называем обществом. Разные типы общественного устройства показывают духовность человека с разных сторон — однако только присутствие этой общности позволяет превратить единичные акты преобразования мира в сознательную деятельность. Возникновение сознания есть непосредственно и возникновение общества — особой, неприродной связи природных тел. Общество не сводится к физическим и биологическим взаимодействиям: изучение материальных следов само по себе ничего не говорит о строении общества; наоборот, осознание общественного единства позволяет интерпретировать объективные данные (которые и становятся таковыми лишь при наличии каких-то общественных форм).

В силу универсальности разума (субъекта), каждый человек в каком-то отношении принимает участие в любой деятельности — и значит, деятельность каждого общественно опосредована. Всякое производство (материальное или духовное) является таким образом общественным производством — воспроизводством культуры в целом. В частности, саморазвитие каждого требует широчайшего приобщения к культуре, без каких-либо ограничений.

Единичный субъект в отношении к обществу в целом есть личность. Личность представлена некоторым культурным телом; это предполагает его особую организацию, индивидуальность. Воспроизводство разума связано, таким образом, с порождением и развитием индивидуальности и личности. При этом личность не противостоит обществу — это одно и то же, взятое с разных сторон. Личность есть единичное выражение культуры в целом — и поэтому в разумном обществе нет ничего, что было бы кому-то недоступно. Такая всеобщность личности — одно из выражений свободы.

Свобода личности есть прежде всего способность преобразовывать мир и себя — творчество. Материальное или духовное производство как творчество, расширенное воспроизводство мира, называется трудом. Простого участия в производстве (то есть, работы) личности недостаточно — ей важно сделать каждую деятельность актом самовыражения, одухотворения мира. Универсальность деятельности проявляется также в творческом характере сопутствующего всякому труду общения; свобода совместности в труде — основной механизм развития личности, любовь.

Исходя из этих общих принципов (понятых как единство эстетики, логики и этики), мы можем предлагать частные решения, практические ориентиры. Далеко не все возможно внедрить в классовом обществе — и что-то приходится относить к отдаленному будущему. Это не значит, что следовать таким принципам сегодня нельзя; напротив, следует использовать каждую возможность разумно выстроить жизнь. На то и разум, чтобы искать лазейки в неразумности, оставаться людьми в нечеловеческих условиях. Однако не учитывать экономических реалий и культурных ограничений было бы глупо — и приходится встраивать будущее в пережитки прошлого. До тех пор пока такие, классово ограниченные формы не выдают за всеобщие и вечные — их внешнее уродство не мешает исподволь, шаг за шагом готовить предпосылки революционного переустройства общества, устранения неразумностей цивилизации. Придет время и для свободного, открытого следования убеждениям — не против кого-то, а в единстве со всеми. Отсюда главная особенность тактики: неизменно соединять экономическое мышление и духовность, к любому вопросу подходить с взаимно дополнительных сторон. Никакие экономические преобразования не имеют смысла сами по себе — важно знать, для чего мы трудимся. Но и вопросы духовности нельзя оторвать от возможностей воплощения на каждом историческом этапе, в конкретной культуре; поэтому на первый план всегда выходит то, что мы собираемся строить в ближайшей перспективе. Поэтому и стратегические установки прежде всего приходится формулировать отрицательным образом, в русле текущих задач.

Первый пункт стратегии — ликвидация капиталистического способа производства, вместе со встроенными в него пережитками прежних формаций. Как называть новое общество — не столь важно. Главное, чтобы общественное производство исходило из потребностей людей, а не из абстрактной возможности что-либо произвести и потребить. Доклассовый человек производил ради удовлетворения насущных нужд — классовая экономика допускает производство ради производства. На новом уровне, мы возвращаемся к индивидуальным потребностям — но эти потребности теперь включают и духовные компоненты, необходимость саморазвития. Мы можем трудиться из любви к процессу, не имея в виду чьи-то конкретные интересы (включая наши собственные); однако это производство при этом уже не будет бессмысленным — поскольку свободное движение разума всегда для чего-то нужно свободному человечеству. Всякое производство в этих условиях есть непосредственно и потребление — и наоборот, не бывает непроизводительного потребления.

Наша задача — освободить человека, дать ему возможность творить, трудиться и любить. Никакие ограничения творчества (даже в форме самоограничения) недопустимы — они всегда неразумны. Доступ к средствам производства, возможности потребления — общее достояние всех, и никаких различий быть не может. Это не зависит от особенностей воплощения — от различий материала и способов его организации. Если какие-то способы действия вообще возможны — они возможны для всех, и устранение временной недоступности есть главнейшая задача общества в целом. Следовательно, в обществе свободы не может быть никакой собственности — и невозможно производство для обмена. Все произведенное непосредственно доступно всем. Соответственно, не требуется ничего распределять: всякое распределение уже предполагает отчужденный продукт — ограничение свободы. Другая сторона того же самого — невозможность разделения труда, исключительного права заниматься той или иной деятельностью. Человек свободен творить в любой области; поскольку он делает это разумно — никто никому не может препятствовать или помешать.

Отсюда еще один тактический принцип: поддерживать все, что способствует расширению человеческой свободы. Выступать как против принуждения, так и против произвола; это две стороны одного и того же.

Продолжение принципа свободы — стремление к единству. Всегда и во всем, разумная деятельность есть непосредственно сотрудничество всех — и всеобщая любовь. Каждый поступок — выражение единой воли человечества (или разума в иных формах, разума вообще). Любое материальное изменение предполагает участие определенных тел — но человек не сводится ни к одному телу, он свободен использовать любые тела. В каждой личности представлены и все остальные. Поэтому никакое внешнее (формальное) объединение не выражает сущности человека — и может быть лишь временным явлением, средством достижения разумной (то есть, всеобщей) цели.

Одна личность не может быть противопоставлена другой — они тождественны, поскольку они выражают разумность вообще с разных сторон. Собственно, человек становится личностью, когда он вызывает отклик в других, рождая совместное действие. Если что-то этому препятствует — оно неразумно, и надо изменять мир. Равнодушие — нечеловеческое отношение между людьми. Это не значит, что надо безоговорочно принимать других как они есть, — нужен активный интерес: приближать близкое и отстраняться от далекого. Мы любим всех — но не абстрактно, а лишь поскольку наше общение может быть разумным. Разумеется, это касается не только любви, но и труда. Разумного человека не обидит вежливый отказ (и даже не очень вежливый — если обходительность неуместна); оскорбительно — когда терпят их вежливости. Точно так же, необходимость превращает труд в работу — уничтожает свободу и угнетает разум. Браться лишь за то, что отвечает призванию — и уходить от того, что уже не удовлетворяет. Только такое поведение будет нравственным. Тактика перерастает в стратегию: постепенное расширение свободы устраняет возможность несвободы.

Для разумного человека эстетика, логика и этика — разные стороны одного и того же; одно не противоречит другому — только взаимная поддержка. Целостность поведения — фундаментальная черта характера личности будущего. Правильное — прекрасно и нравственно; уродство и нелогичность — безнравственны; все, что отвечает общественной или внутренней потребности — прекрасно и логично. Поэтому различие между уровнями рефлексии — условно и несущественно; в частности, искусство, наука и философия никоим образом не изолированы друг от друга, они заимствуют и развивают любые методы, не замыкаясь в чем-то одном; более того, такая закостенелость формы говорит о недостатке универсальности, недоразвитости, неразумности. Плох ученый, который умеет мыслить только формулами; никуда не годится поэт, неспособный точно рассчитать эффект. Освобождение от догматических форм — стратегия развития рефлексии.

Рефлективная полнота и целостность — снимают различие между материальным и духовным производством: мы создаем вещи как воплощения идей, а идеи — как прообразы вещей. Поэтому подходы к любым производствам оказываются одинаковыми — и невозможно регулировать экономику и рефлексию, руководствуясь абстрактными схемами, безотносительно к происходящему в других отраслях. Отчасти это уже так и в классовом обществе, где право и религия проистекают из общего источника — и сохраняют формальное соответствие друг другу; однако речь о том, чтобы разные регуляторные системы даже не нужно было приводить в соответствие: они изначально выражают одно и то же, в разных контекстах. Это другая сторона устранения разделения труда. Универсальность технологий приводит к единству образования: так, обучаясь чему-то одному, мы тем самым приобретаем способность трудиться и в других производствах; воспитывая культурный навык — мы приобщаемся к культуре в целом.

Поскольку благоустроенного мира нам пока никто не предложил, следовать стратегическим принципам придется лишь частичным и ограниченным образом, придавая особый оттенок классовым формам деятельности. Даже простое переосмысление действия, осознание его духовной содержательности — это уже кое-что. Творческое отношение к труду отражается на манере производства и общения — и можно выходить на новый виток духовности, увлекая окружающих и себя. Однако там, где способ производства не позволяет действовать разумно, разумность состоит в том, чтобы искать способы изменения природы, которые заставили бы людей иначе выстроить материальное, а затем и духовное производство — и снять прежние ограничения. Даже маленький шаг может приблизить к большой цели.

Рыночная стихия никогда не даст преобразовывать мир по заранее обдуманному плану — ее идеологическая функция как раз в том и состоит, чтобы разрушать любые планы и предотвращать посягательства на общественный строй. Однако и эта ограниченность играет нам на руку: можно усмотреть возможности для воздействия на общество сразу на многих направлениях, сделать это влияние достаточно незаметным — и тем самым обезопасить себя от возможных санкций со стороны власть имущих. Поэтому мы не предлагаем конкретных мер — тут надо по ситуации, не опускаясь до угодничества — но и без лишнего риска.

Основная линия — на снятие любых барьеров для развития разума, включая как доступ к средствами производства (они же — предметы потребления), так и возможность обмена духовными находками. Мы не признаем авторского права — поскольку всякое производство носит общественный характер, и в любом случае автором оказывается все человечество. Распространение знаний, технологий, произведений искусства, философских идей — оправданно всегда, в любом объеме, независимо от (классовой) легальности. Даже если такое пиратство преследует коммерческие цели — оно помогает людям, дает им хотя бы сознание возможности обойти запреты, стать свободнее.

Важнейшая сторона этой свободы — приватность. В атмосфере всеобщего размежевания свобода принимает форму размежевания: есть области, куда посторонним лезть не полагается, где можно свободно обмениваться духовностью и планировать совместные труды. Следует поддерживать борьбу против любых посягательств на личную жизнь, на свободу общения. Технологиям тотального контроля приходится противопоставлять технологии виртуализации и анонимности, когда ни одна личность не в ответе за результат общих усилий. Однако нельзя забывать, что уродливые формы способны изуродовать и содержание; всякая борьба — деградация духа, отход от разума. В качестве средства, в ограниченных масштабах — это годится; но разумное решение в том, чтобы найти такие формы разумности, которые будут жизнеспособны даже при отсутствии приватности, в условиях мощного силового давления. Например, надо быть готовыми свергнуть гнет капитала силой оружия — но никакая революция ничего не решает сама по себе: разум проступает лишь там, где оружие уже не требуется. Распространение технологий изготовления оружия — может быть средством давления на власть; но гораздо скорее это станет средством шантажа масс разгулом теневых властей, с которыми верха всегда умели договориться. Нельзя чувствовать себя в безопасности, научившись защищаться, — одной силе противопоставляя другую. Настоящая свобода там, где не нужна сила — где никакой силой невозможно уничтожить человеческую духовность. Можно убить тело — дух неистребим. Поэтому так важно обратить особое внимание на технологии духовной деятельности — которые способны выжить на любом экономическом материале. Именно поэтому мы занимаемся вопросами воспроизводства разума — а не экономическими или политическими проблемами (коих у человечества предостаточно). Дух неизбежно тянет за собой экономику; экономика способствует духовности далеко не всегда.

Освобождение духа от классового диктата всегда связано с устранением или нейтрализацией классовых регуляторных структур. Поэтому следует при каждой возможности выводить поведение за рамки господствующей морали, права и религии — отстраняться от любых форм коллективности (в отличие от свободного сотрудничества), включая семью и образовательные структуры. Всякий закон сам себя ограничивает — поэтому найти лазейку всегда возможно, бороться с правом правовыми средствами. Всякая религия нуждается в силовых мерах для удержания паствы под контролем — борьба с религией также использует правовые рычаги: отделение церквей от государства, от школы и семьи; запрет на религиозное воспитание несовершеннолетних (включая вовлечение в обрядность — даже в форме игры). Так, не может быть и речи о крещении детей — только взрослые, по своему выбору; точно так же, иконы и лампадки — только вне дома, где детям бывать нельзя. Это заведомо классовые методы — и они идут в разрез нормам свободного образования; однако пока есть возрастной ценз на участие в материальном производстве — должны быть и ограничения на движения духа. Будет возможность давать нерелигиозное образование с самого рождения — религия станет частным делом, вне правового поля.

Мы поддерживаем все, что расшатывает семейственность, против брака в любых формах. Так, пока сохраняется институт собственности, следует использовать его для разрушения семьи: распределением благ должно заниматься общество в целом (например, в форме государства), а не частные лавочки любого масштаба. Вместо права наследования — право гарантированного социального обеспечения (включая стартовый капитал) и общественного образования, свобода выбора рода занятий — безотносительно к семейным и клановым традициям. Каждый напрямую общается с человечеством, и приучается действовать от его лица. Тем самым все люди будут иметь равные возможности строить свою индивидуальность — становиться личностями.

Одним из средств открепления детей от семьи мог бы стать запрет на указание родителей в любых документах — и обратно, родителям вовсе незачем знать кто от них произошел. Даже если допустить проживание детей в семье — это могут быть приемные дети, без увязки с биологическими процедурами. Материальное содержание — ложится на плечи общества, а семья лишь задает круг общения — который ребенок мог бы сменить по своему желанию. Это начисто устраняет зависимость детей от родителей — и в значительной мере перекрывает взрослым возможности манипулирования детьми ради каких-то экономических и социальных преимуществ.

Отсюда перевертывание традиционной морали: не только уравнять "законных" и внебрачных детей юридически и экономически — но и считать общественное воспитание детей более полноценным, по сравнению с заведомо ущербным семейным воспитанием. Чтобы слово "детдомовец" стало не презрительной кличкой или поводом для жалости, а предметом гордости — и даже рыночным преимуществом. Разумеется, для этого придется законодательно ограничить возможность создания "блатных" сетей — считать прием на работу по знакомству уголовным преступлением.

Отделение семьи от распределения благ и доступа к средствами производства освобождает людей от учета экономических условий при образовании союзов и совместном проживании. В частности, семья отделена от деторождения (производства органических тел) — которое должно приобретать все более общественный характер и утратить связь с половой жизнью. Для этого, наряду с широчайшим распространением культуры контрацепции, требуется широкое развитие различных видов искусственного оплодотворения, искусственного партеногенеза и т. д. Вынашивание и рождение ребенка — не зависит от того, чей именно генетический материал использован при зачатии. Любая женщина, достигшая органической зрелости (с учетом индивидуальных темпов развития!) имеет право родить ребенка, независимо от опыта половой жизни; это отрасль материального производства — и регулируется она теми же мерами, как и вся остальная экономика (например, финансовая стимуляция и развитие нетравмирующих процедур). Каким образом все будет происходить — вопрос технологический, решать который надо не только с учетом физиологических возможностей и общественных потребностей, но и в соответствии с пожеланиями женщины: либо это будет оплодотворение из общественного фонда, либо имплантация оплодотворенной яйцеклетки, — либо обычный половой акт с личностно привлекательным партнером — либо еще что-нибудь... Вероятно, развитие технологии позволит вообще освободить женщин от остатков репродуктивной физиологии; любые шаги в этом направлении следует всячески приветствовать.

Наряду с планированием деторождения и переводом его на индустриальные рельсы, следует поддерживать усилия по легализации эвтаназии — не только по медицинским показаниям, но и по личному желанию, независимо от состояния биологических тел. Нужны простые, эстетичные и приятные процедуры ухода из жизни, развитые методы утилизации тел (вплоть до полного отказа от кладбищ и колумбариев), преемственность (как сохранение неорганических тел и творческого наследия), виртуализация существования (жизнь после жизни). Одно из перспективных направлений — проекция личности на новое тело ("переселение душ"), что, по сути, представляет собой индустриальный аналог обычного зарождения личности ребенка в семье, иногда задолго до зачатия.

Сугубо производственное отношение к деторождению позволит достаточно рано знакомить детей с культурно принятыми процедурами, предотвращая стихийность и безответственность. Половая гигиена в этом отношении ничем не отличается от культуры питания или аккуратности туалета. Тогда вступление в половую жизнь будет сопряжено с человеческими переживаниями, а не с животностью. Хирургическая дефлорация должна стать таким же медицинским правилом, как обрезание пуповины — или обязательные прививки. Умение справляться с половым возбуждением (в том числе при участии временных партнеров и фасилитаторов), половое воспитание и половая практика в системе общего образования, — основа для выработки представления о свободе любви, для полного искоренению дикости в отношении к возможным половым партнерам, духовного и полового насилия. Грамотный секс может стать одним из факторов личностного роста — наряду с тысячами других.

Разумеется, возможны ошибки — и неплановое зачатие. Однако если ребенок никак не связан с родителями, если вынашивать его можно и без генетической матери, а сразу после рождения ребенок изолирован от родителей, — никаких проблем здесь не возникает (разве что, уменьшить на единицу текущий план производства тел). Отсутствие экономической составляющей в половой жизни — делает секс личным решением каждого, и устраняет любые поводы для ревности. Семья как более или менее постоянное сожительство все еще возможна — но ее хозяйственные функции не навязаны низкой культурой быта, а лишь материализуют (как одна из возможностей) духовные отношения, любовь.

Выработка предельно бережного отношения общества к любви — важнейшая составляющая развития культуры. Любовь выше любой морали; безнравственно — препятствовать любви. Любовь выше любых экономических интересов; потребность в любви — первая человеческая потребность, и экономика нужна только для того, чтобы дать людям возможность любить. Любовь никак не связана с репродуктивной или хозяйственной деятельностью — и нет экономической зависимости любящих друг от друга, они свободны пробовать любые культурные формы или изобретать новые. Свободная любовь не имеет отношения к семье — но может использовать и эту форму, если она устраивает любящих, духовно сближает их. При этом одна любовь — не помеха другой, а, скорее, одно из направлений развития. По всей видимости, будет интенсивно развиваться косвенные и опосредованные духовные связи — любовь все меньше зависит от непосредственного контакта. Что, конечно же, отнюдь не делает любовь пустой "платонической" абстракцией: взаимопроникновение неорганических тел столь же насыщено переживаниями, как и традиционные любовные свидания.

Социализация тел должна становиться полностью общественной, напрямую связывая личность и общество. Формальные структуры (семья, школа, производственный коллектив) могут опосредовать эту связь — но лишь в очень ограниченных масштабах, как возможные инструменты, а не обязательные для всех этапы. Соответственно, нет формальных критериев образованности: никакие типовые курсы не являются обязательными, а их прохождение не увязано с допуском к средствам производства. Участие в общем труде — не по результатам экзаменов или иных проверок, а по индивидуальной готовности, которая вырастает из включения человека в реальное производство, постепенное освоение новых навыков и форм общения.

Отсутствие формальных критериев позволяет людям свободно учиться друг у друга, независимо от возраста или иных характеристик органических или неорганических тел. Никаких единых программ! — человек учится тому, что ему интересно, и его образование совершенно индивидуально. Никакое образование не может быть завершено — и тем более формально удостоверено. Это процесс всей жизни, и любое общение в нем взаимно: в нем развиваются все участники (но не одинаково, а каждый в своем направлении). Соответственно, не существует формальных этапов: к чему угодно можно приобщиться в любом возрасте — а задача общества, изобретать для этого подходящие методы и инструменты.

Несовершенство классовой экономики может препятствовать единству деятельности взрослых и детей (хотя само различие между ними будет постепенно стираться). В какой-то мере сохраняется и специализация: некоторые люди могут сделать педагогику своим основным занятием. Однако это никоим образом не вопрос о власти взрослых над детьми — только взаимопомощь и сотрудничество; тогда связь взрослого и ребенка становится свободной, человеческой, — перерастает в дружбу. Поскольку же разрублены узы, связывающие родителей с их (формальными или биологическими) детьми, — нет больше родительского чувства и детской привязанности, а есть общение разумных существ, каждое из которых интересно другому творческой неповторимостью.

Различия в способах участия в общественном производстве могут быть связаны с созданием особых образовательных структур; но их цель не изоляция мира взрослых от мира детей (чтобы "не путались под ногами"), а наоборот, обеспечение максимально широкого доступа к "взрослому" миру, который был бы заведомо ограничен при стихийном вхождении ребенка в трудовой процесс. Создание всевозможных "интерфейсов" — основная задача педагогики. Поскольку приобщиться к чему угодно можно в любом возрасте, образование взрослых ничем принципиально не отличается от образования детей: в любом случае нужен доступ к культурным достижениям и подходящие инструменты, включая возможность попробовать себе в живом деле безопасным для личности и для общества способом.

Все это окончательно устраняет экономическую и духовную роль семьи — лишает ее правового или культурного статуса. Институт брака отмирает. Разумеется, в классовом обществе этот идеал недостижим. Однако подталкивать историю в этом направлении вполне возможно, добиваясь хотя бы частичной свободы, в отдельных культурных нишах. Параллельно, добиваться нейтрализации и ликвидации иных форм классового насилия, таких как государство и церковь. Свобода участия в разумной деятельности невозможна без свободы передвижения — реального или виртуального; поэтому важно добиваться прозрачности границ, вплоть до полного их размывания. Другая сторона этого — вытеснение из сознания этнических предрассудков. Увязывать личность с принадлежностью к какой угодно общественной группе — значит, ограничивать ее свободу, убивать как личность. Рождение организма на замкнутой в своих границах территории никоим образом не отражает ни места личности в культуре, ни ее духовного своеобразия. Человек может интересоваться этнографией — но он не обязан идентифицировать себя ни с каким этносом, и его социализация носит общечеловеческий характер. При этом каждый имеет возможность приобщиться к любой из местных (или исторических) культур, свободно сочетать различные этнически окрашенные элементы. Следует стремиться к ликвидации паспортов или иных "опознавательных знаков" — для общения людям не нужны имена, они просто трудятся вместе — и это не требуется никак "квалифицировать", превращать в формальность. Можно составить реестр наличных тел — но невозможна инвентаризация личностей; личность меняется, она пользуется разными органическими и неорганическими телами; эта переменчивость — суть ее существования. Разумеется, развитие экономических форм, допускающих подобную подвижность, — долгая и трудная работа, и сейчас известны лишь отдельные прототипы. Тем не менее, продвижение в этом направлении возможно и в рамках классовой экономики — а наличие технологий виртуализации субъекта подталкивает массовое сознание, требует изменения общественных институтов — перехода к иным методам регуляции производства. Закрепление представления о личности вне биологических тел — вполне возможно в контексте гражданского права, равно как и освоение идеи множественности тел, наследования духа (способа участия в производстве), совмещения разных личностей в одном теле и т. д.

Религия не может существовать без правовой поддержки, включая все формы экономического и силового принуждения. Вытеснение религии из общественной жизни требует лишения экономического статуса, запрета на производственную деятельность — в материальной сфере и в области рефлексии (включая образование, искусство, науку, философию). Кружки по интересам — не более. Способ совместного времяпровождения. Антирелигиозная цензура в литературе и в науке — на смену сегодняшней религиозной цензуре (под видом религиозной терпимости и уважения чувств верующих). Тем более недопустимо слияние церкви с государством, хотя бы и в форме дотаций или преференций. Не должно быть религиозных партий — это противоречит отделению церкви от экономики. Вера — первобытная, полуживотная форма мировоззрения; задача общества — воспитывать убеждения, сознательный подход к любой деятельности, отказ от животности. Нет нужды в специальной антирелигиозной пропаганде: если бог (или иные мистические категории) есть нечто нечеловеческое — значит это часть природы, и человек обязан эту природу одухотворить, окультурить, сделать объектом деятельности и привести в соответствие с разумными потребностями человечества. Все это лишь продолжает и уточняет курс на преодоление эмпирионатурализма.

Буржуазная пропаганда отождествляет свободу с демократией — когда люди не сами решают, как им жить, а передают это право горстке "народных избранников", решения которых навязывают массам при помощи якобы отделенной от законодателей "исполнительной власти". Здесь, как и в системе образования, надо уходить от формального разделения "властей" — равно противопоставленных трудовому народу. Современные технологии позволяют возродить (на новом уровне) "прямую демократию" древних обществ — но они же создают и новые методы манипуляции: уверения в объективности автоматических процедур скрывают классовую основу используемых алгоритмов. Конечно, ликвидация компьютерной безграмотности вкупе с доступом к исходным кодам и возможностью коррекции неудовлетворительных выводов — отчасти смягчает опасность. Но основной путь — уход от самой необходимости принимать решения и формально их выполнять: люди должны иметь возможность в любой момент отказаться от того, что перестало их устраивать, — и своей властью внедрять все, что им кажется заслуживающим внимания. Переход к обществу без властей — через широкое народовластие, когда слово не расходится с делом.

Разум преобразует природу. Но воспроизводство разума также предполагает и восстановление условий деятельности, включая наличие необходимых для воплощения духа тел. Бережное отношение к природе неотделимо о разумности. Расточительство и разум — несовместимы. Но столь же несовместимы с разумом уродства коммерческой экологии, всячески способствующей ограблению масс ради насаждения классовых различий. Разумный человек не отказывается ни от чего — он разумно все использует. Ему важна не природа как таковая — а возможность продолжать деятельность. Надо сохранять то, что способствует этому, и решительно избавляться от помех. Сохранение природы возможно лишь поскольку при этом не ограничивают человека. Мы приветствуем любые усилия по воссозданию природных ресурсов (и красот) — но лишь при условии, что людям по-прежнему доступно уже достигнутое, в полном объеме. Приоритет — устранение дефицита энергии и пресной воды, переход к синтезу большинства полезных веществ вместо добычи ископаемых или разведения растений и животных. Обратная сторона — культура утилизации; в пределе, любые отходы могут быть разобраны на атомы — и собраны в другом порядке. Для этого нужны, прежде всего, вода и энергия.

Воспроизводство органических и неорганических тел дополняется их воспроизводством, поддержанием работоспособности долгое время, без необходимости создания новых тел; скорее, основной акцент — на производство аксессуаров, расширяющих применения уже имеющегося. Обновление телесного состава по ходу деятельности — упрощает задачу утилизации отработанного материала и обеспечивает наследование духа. Уход за телами — разумное отношение к орудиям труда. Нам нужна не видимость, не внешний лоск, — а способность творить, преобразовывать мир и себя. Возможность участия в общественной жизни не должна быть связана с производимым впечатлением — а там, где стремление произвести впечатление уместно, — это лишь одна из граней духовного производства. В частности, практическое применение научных результатов требует избавления от неуместного наукообразия, а произведение искусства только выигрывает, избавляясь от нарочито броской аляповатости, саморекламы. Устранение неумеренностей — способствует сближению и синтезу уровней рефлексии, созданию единой картины мира — и единого мировоззрения, так же невозможного без поэтического отношения к миру, как и без учета наличествующего здесь и сейчас. Разумность — не значит рациональность. Может быть разумным интуитивное — и неразумной логика. Разум невозможен без наслаждения и без страсти. Без любви. Даже там, где, вроде бы, нет никакой возможности поступить разумно, — и будущее не приходит даже в мечтах, — у нас остается шанс сохранить в себе человеческое, не поддаться подлой животности, не скатиться в хаос угодливой эмпирии. Достаточно помнить о любви — и любить.