Благочестивый десерт

Даже поверхностное знакомство с марксизмом (разумеется, не в буржуазных дайджестах, а живьем) наводит на мысль: чего-то в этом не хватает... Интуиция тут же подсказывает: не вяжутся громкие фразы о борьбе за счастье людей с представлением о человеке, действующем только из экономических соображений: остальное лишь кажимость, — а на самом деле все экономически обусловлено (мы не можем отследить логику — но предполагаем, что так оно и есть). Кто-нибудь, вероятно, удовлетворится ролью винтика или кирпичика — но про таких обычно выражаются не самым лестным образом: не дотягивает, не причастился, не сподобился... Даже если гражданин занят в чем-нибудь по видимости творческом: в искусстве, в науке, в распиливании бюджета, в биржевых спекуляциях. То есть, важно не только производить и потреблять — но и быть тем, ради чего производится и потребляется. Мы же таки не чурки с глазами, и хочется не только жить по-человечески (что, конечно, тоже немаловажно) — но и чувствовать себя человеком (даже если с экономикой пока дружбы нет). А у революционного авангарда про чувства — рыдающий кот.

Вот и тянет сочувствующих довесить к теории еще кусочек, про наше особенное и ни на что не похожее. Величают это отличие человека от всего нечеловеческого по-разному. Кто-то упирает на сознание — и это не очень убеждает, ибо есть у нас помимо знания и коммуникаций другие чудеса, вдохновение и восторги... Из-за чего в роботы мы тоже записываться не хотим. Бытовой вариант — душевность. Но и тут сомнения: душа, она у всякого живого существа; а мы не просто живые, в нас бродит какой-то необыкновенный дух!

Стоп, машина! Кто у нас по части духа главный авторитет? Гуртом попы всех мастей: мы, дескать, на духовности много чего съели — а что меж собой договориться не можем — так то это определенно вызвано спецификой предмета, а не нашей прихотью...

Еще один тормоз! Последняя фраза списана у Фрейда — который попов не жаловал, но отличие человека от животных не признать не мог; усматривал же он это отличие в том, что на дикие позывы, копошащиеся в каждом организме, накладывается влияние общественных условий — выстраивающих органические движения по ранжиру, никакой природой не предусмотренному. Случается, что, по неумелости чересчур ретивых общественников, навязанные стереотипы друг с другом не склеиваются, и бедная зверушка в полной растерянности: не понимает, куда податься, где поддать, — и на физиономии у нее сплошной невроз. Поскольку марксисты по части влияния общества тоже мастаки, довешивать к ним Фрейда — старая добрая традиция; ежели еще и с непременным почтением к духораспорядителям и духоприказчикам — получится особая разновидность фрейдомарксизма под названием Эрих Фромм.

Трактат Искусство любить (1956) — цитируют все, кому не лень. Не секрет, что про любовь попы толкуют много и охотно. Они прекрасно понимают (или нутром чуют), что у светского обывателя настоящая, человеческая духовность представлена прежде всего любовью (а на самом низу, где собственности почти никакой, других представителей вообще нет). Поэтому прибрать к рукам непокорные чувства (а вместе с ними и потенциальных бунтовщиков) — дело святое. Технология — проверена тысячелетиями: подменить деньги бумажками, конфетку — травкой, масло — пальмой, благодетеля — работодателем, искусство — попсой... После тысячи подмен шарики забуксуют — и разбирать мудрость от других слов на ту же букву уже не захочется.

Опять же, поскольку массы привыкли (или приучены массовой культурой) относиться к любви положительно, спрятать откровенно горгонистую поповщину за всеобщим благолепием — полезно для бизнеса. Поэтому типовые агитки начинают за здравие, и только потом, убедившись, что клиент сел на иглу, кончают за упокой. Фромм не исключение: по психоаналитической привычке, он выискивает корни любви в младенческой невинности — а потом оказывается, что на горизонте маячит старуха с косой (гильотиной, атомной бомбой...), — и потому, дескать, давайте любить то, что от нас после всего этого останется, — чистую абстракцию.

Нет, иногда этот фроммаж пахнет вполне терпимо — особенно там, где Фромм цитирует (и даже по существу!) тов. Маркса. Сама по себе поповская фразеология никого попом не делает. Но если Франц Баадер сочиняет божественные сказочки во имя людей — Фромм поступает с точностью до наоборот: словеса про человеческую любовь призваны прикрыть нечто совершенно антигуманное.

Пощипать по мелочам, конечно же попробуем (чуть-чуть, чтобы не отравиться). Но для начала главный тезис, в лучах которого яснее все остальное. Благочестивый писатель агитирует за древнеегипетскую (а потом и древнегреческую) триаду: природа → человек → бог, откуда сразу же выводится, что и в каждом человеке намешано природного и божественного — и все человечество естественно (или божественно) делится на тех, кто от сохи, — и тех, кто ближе богам. Соответственно, уровни любви: есть исконно природное единство людей — всех без исключения или принадлежащих одному роду ("братская любовь"); на другом полюсе — "религиозная любовь", для которой совершенно неважно, кого или что именно мы любим: идеал — не человеческое, а нечто безусловно высшее, самосущая идея, предел всяческих мечтаний. Между природой и богом — пестрые оттенки человеческой любви, которые Фромм оценивает с точки зрения пропорции природного и божественного: материнская любовь, эротическая любовь, себялюбие...

И Маркса, и Фрейда Фромм критикует за недооценку сути божества. Хорошие были парни — но многого не понимали... А лично Фромму — открылось (вероятно, по блату — за фамилию). Богу нельзя дать имени, он не обладает никакими качествами — потому что это означало бы унизить божественное, сделать человеческим; фроммовский бог стал

Христианские попы согласны: да-да, мы тоже тысячи лет твердим, что все в боге... Нет! — возражает Фромм. — Всюду, где измысливают бога как особое существо, — божественное просто подменяют человеческим. Поэтому фрейдовская критика идеи бога "вполне справедлива" — но относится она лишь к теистическим религиям — тогда как истинно верующий Благочестивый десерт

достигает смирения, чувствует свою ограниченность, зная, что он ничего не знает о боге. Бог становится для него символом, в котором человек на ранней стадии своей эволюции выразил полноту всего того, к чему стремится сам, реальность духовного мира, любви, истины и справедливости. Любить бога, — если бы он использовал эти слова, — означало бы стремиться к достижению совершенной способности, любить, к осуществлению того, что символизирует собой "бог".

Где мы все это видели? Конечно же, у патриарха Юнга, умевшего любую человеческую идею превратить в худосочный архетип. Многостраничие Фромма — демонстрация верности юнгианству: библейский текст на полном серьезе разбирается на архетипы — безусловно "высшие" по отношению к слишком человеческим юнговским (женское и мужское начала, и т. п.). Чувствуется влияние моды на гностицизм, увлечение восточной экзотикой. Нормальному человеку до самого конца невдомек: а на фига же нам все эти бредни, если знать мы ничего про божественную любовь не можем, и все, что у нас есть — чистая отрицательность, недопустимость приписывания богу ничего человеческого:

Так, может, ну их в баню, этих неведомых? — своим умишком куда-нибудь дотелепаемся, и окаянную природность из себя тоже вытравим, следуя заветам русского писателя Чехова. Тем более, что и сам пророк новой религии заявляет, что большой нужды в ней нет:

В нетеистической системе не существует духовного мира, внешнего человеку или трансцендентного ему, а мир любви, разума, справедливости существует как реальность только потому и лишь в той степени, в какой человек способен развивать эти силы в себе в процессе своей эволюции. С этой точки зрения, в жизни нет никакого смысла кроме того, какой человек придает ей сам; человек абсолютно одинок, если он не помогает другому человеку.

Это, конечно, далеко не марксизм — поскольку человека походя сбросили в животное царство, и он уже не развивается, не сознательно строит себя, — а всего лишь эволюционирует. Абстрактный человек вне общества — конечно же одинок: это животная особь, и смысла в его жизни никакого; что значит помогать другому человеку — такой индивид вообще не знает. Общество — вот реальное, а не выдуманное единство; классовое общество отчуждает людей друг от друга — но даже оно содержит зародыши духовности, единства разума. Нет, отказаться от религиозной бредятины Фромм не в состоянии:

Поскольку я говорил о любви к богу, то хочу пояснить что сам я мыслю не в теистических понятиях; и что для меня понятие бога это только исторически обусловленное понятие, в котором человек на определенном историческом этапе выразил опыт восприятия своих высших сил, свое страстное стремление к истине и единству. Но я думаю также, что следствия строгого монотеизма и нетеистического пристального интереса к духовной реальности это две точки зрения; которые, несмотря на различия, не должны бороться друг с другом.

То есть, я в бога не верю — но без религии нельзя! — и пусть разные религии возлюбят друг друга — чтобы атеизм удушить. И пусть будет рынок — но без конкуренции; и пусть капиталист эксплуатирует — но без вражды, по обоюдному согласию... Фромм не понимает, что роль бога способны играть не только картинки, но и абстракции: если мы не воображаем себе старикашку на облаке, а постулируем верховенство объективного духа (что бы это ни означало) — богом становится объективный дух (как "основа всякого существования"); объявите "высшими силами" истину или единство — и вот вам боги по Фромму. Открещиваться после этого от теизма — абсурд: я придумал себе бога, но пусть это будет бог не теистический (то есть, не божественный).

А человеку не нужны никакие высшие силы — обойдется он без спрятанных за эвфемизмами начальников. Слить за борт мистику и перевести фроммовские любови на человеческий язык — без проблем: замените "братскую любовь" уважением — и она уже ничем не отличается от "божественной" любви, которую человек испытывает к другому человеку, а не к мифологизированной абстракции, — и которую уместно называть дружбой. Слишком узкое понятие материнской любви смело заменяем на заботу — разумеется, взаимную, как всякая любовь. Эрос — никуда, конечно, не денется; в общем случае это вовсе не половая любовь, а страстность, воодушевление, — в любом контексте. Наконец, любовь к себе — вульгарный аналог одухотворенности, чувства причастности к разуму любых масштабов, независимо от персонификации.

Но говорить по-человечески попам западло: их социальный заказ — заморочить головы, накидать идеологического мусора — чтобы и у черта потемнело в очах (хотя бы и в нетеистическом смысле). Фромм долго убеждает публику (и самого себя), что его небожественный бог требует особо божественной любви, которую никоим образом нельзя путать с человеческими ("низкими") разновидностями — вроде любви к родителям или хорошо покушать. Нет в мире совершенства!

Если мы говорим о любви в современной западной культуре, мы должны отметить, способствует ли социальная структура западной цивилизации и соответствующий этой структуре дух развитию любви. Если так поставить вопрос, то придется ответить на него отрицательно. Объективное наблюдение за нашей западной жизнью не вызывает сомнения, что любовь — братская любовь, материнская любовь и эротическая любовь, — это относительно редкое явление, и их место занято неким количеством разных форм псевдолюбви, которые, на деле, являются многочисленными формами разложения любви.

Мы бы добавили, что стадная ("братская") и божественная "любовь" — самые распространенные разновидности псевдолюбви, и что возникают это извращения не сами собой — их активно насаждает господствующий класс. Определили вас в производственный коллектив (как скорпионов в банку) — будьте добры трудиться сообща, во благо бенефициаров. Назначили вас в рабы — извольте любить господ, да не равняйте высшую расу с собой!

Чтобы любовь начала разлагаться — она, как минимум должна уже сложиться. Сие значит, что даже классовые "формы псевдолюбви" способны представлять какие-то из сторон любви свободных людей — служить прототипами общества будущего. Другое дело, что любви трудновато сложиться у рассованных по клеткам людишек. Фромм сочувственно кивает, долго рассуждает про превращение человека в придаток индустрии, про невозможность стать полноценной личностью в условиях господства рынка...

Человеческая проблема капитализма может быть сформулирована так: современный капитализм нуждается в людях, которые кооперированы в большие массы и слаженно трудятся сообща; которые хотят потреблять все больше и больше; чьи вкусы стандартизированы, легко могут быть направляемы извне и предвосхищены. Он нуждается в людях, которые чувствуют себя свободными и независимыми, неподвластными какому-либо авторитету или принципу, или совести — и при этом готовы подчиняться приказу, делать то, что от них требуют; без конфликта прилаживаются к социальной машине; ими можно руководить без применения силы, вести без ведущих, заставлять двигаться без какой-либо определенной цели — за исключением цели делать товар, быть в движении, идти вперед.

Казалось бы, вывод ясен: первым делом надо стряхнуть с планеты чертово буржуинство — убрать причины уродств, чтобы строить новую, свободную любовь. Но такого вывода Фромм сделать никак не может! Для отмазки — притягивает за уши классический тезис буржуазной пропаганды: современный капитализм, дескать, уже не тот — и дело вовсе не в собственности, не в присвоении плодов чужого труда:

Так что теперь вся власть не у буржуя, а у номенклатуры!

Нынешний капиталист уже не сам распоряжается своими средствами — он следует указаниям высшего менеджмента (типа касты брахманов); следовательно, говорить о классовой борьбе больше не приходится — и про революции можно с чистой бессовестностью навеки забыть...

Заметим, что в эмпирическом плане картина очень даже верна. Однако вместо того, чтобы искать человеческие решения, Фромм уходит в эмпирионатурализм: данность принимает за естественность, которую далекому от ("нетеистической") божественности человеку никакими судьбами не перешибить. Снова предысторическая триада: всемогущая природа — и всемогущий бог; а людишки корчатся меж молотом и наковальней...

В качестве подсказки для тех, кто еще заинтересован в поисках человеческого в человечестве и в себе: иллюзорное всемогущество номенклатуры вовсе не отменяет факта ограбления немногими многих; реально собственниками остаются вполне конкретные люди (и кланы), которые, конечно же, марать руки производственными делами не хотят и нанимают для этого армию управленцев (во главе которой встает назначенный собственником полководец — высший менеджмент). Капиталист принимает рекомендации (и правила игры) — пока это в русле его интересов; но хозяин может в любой момент уволить якобы всемогущего бюрократа — и посадить другого, более сговорчивого. Перестановки в государственном аппарате — частный случай. Только очень наивный человек поверит, что масса мелких акционеров может хоть сколько-нибудь влиять на экономическую и политическую власть; есть реальные хозяева, а демократия — всего лишь форма правления, фиговый листок классового насилия. А теперь вспомним, что в недрах средневековья, за полтора тысячелетия до буржуазных революций, торгаши пользовались заметным влиянием на всех уровнях феодальной иерархии, дергали ниточки при дворах — и оптом скупали мелких аристократов. Время от времени — избиение фаворитов и передел собственности; но буржуазия продолжает консолидироваться в класс, исподволь готовит приход капитализма. Очень похоже — не правда ли? Так вот, не говорит ли засилье номенклатуры о формировании новой силы, которая будет рулить миром после крушения цивилизации? Называть это можно как угодно — но налицо синтез верхов и низов: управляет бюрократия тем, что ей не принадлежит; типовой управленец парадоксальным образом соединяет в себе буржуя и пролетария! И точно так же, как борьба феодалов и крестьянства вывела к власти буржуазию, борьба рабочих с капиталистами не ведет к пролетарской революции — она уничтожает собственность как основу классового общества, а значит и саму идею власти. Понятно, что далеко не всякий бюрократ годится в прогрессивные прототипы — для этого нужно вариться в исторически перспективном способе производства, создавать условия для массового участия трудящихся в организации труда (а не для иллюзорного финансового участия). Дополнительные соображения мы приводили в других местах

— а здесь говорим про любовь.

В этом пункте Фромм разводится с Фрейдом и большинством фрейдомарксистов, которые исходят из "старого материализма" и считают, что "субстратом всех духовных явлений служат явления физиологические"; Фрейд пытался отыскать дух внутри природного тела человека — но, как и ожидалось, ничего, кроме сексуальности, там обнаружить не смог.

Оказывается, еще до Фрейда найден другой вариант:

Решительный шаг вперед от этого типа материализма был сделан Марксом в его "историческом материализме", в котором не тела и инстинкты, вроде потребности в пище или имуществе, служат ключом к пониманию человека, а целостный жизненный процесс человека, его "практика жизни".

Формулировочка мутная. Особенно если учесть, что Марксу тот же автор натурально приписывает любовь к богу:

Про эпидемию богостроительства среди российских марксистов мы наслышаны — это отголоски все той же бредовой идеи, что духовность целиком и полностью относится к ведомству религии. Исторический материализм по Фромму — очень уместно заключен в кавычки. Но если принять, что "целостный жизненный процесс человека" определяется "специфи¬ческой структурой общества" — от этой печки уже можно плясать.

Пляшет Фромм не то, чтобы уж очень вдохновляюще: длинные пассажи о "невротической" любви — перечень банальностей. Тут и взаимное сексуальное удовлетворение (с комплектом извращений и комплексов), и любовь как партнерство и взаимопомощь, или как убежище от одиночества; романно-киношный стереотип "великой любви", любовь-поклонение; выдуманная, "сентиментальная" любовь (идеализация, превращение человека в фантазию); плюс "абстракция любви во времени" (воспоминания о прежней любви или фантазии о будущей); а также любовь-перенос, проекция собственных проблем на "любимого" человека (или на ребенка). Все это "нормальные формы разложения любви в современном западном обществе" — а на них накладывают всевозможные аномалии (неврозы и психопатии).

Опять же, чисто эмпирически — так оно и есть. Но в чем смысл инвентаризации? Что дальше с этим делать? А ничего! Смотреть на дерьмо — и тешить себя иллюзиями насчет собственной избранности и богодухновенности. Один остался на свете благочестивец — остальным гореть в геенне во веки веков...

Разложение любви к богу достигло тех же размеров, что и разложение любви к человеку.

Мы свидетели возврата к идолопоклонскому пониманию бога и превращения любви к богу в нечто, соответствующее структуре отчужденного характера.

Как автоматы не могут любить друг друга, так не могут они любить и бога.

Что может означать понятие бога в данных обстоятельствах? Оно превратилось из своего первоначального религиозного значения в значение, соответствующее отчужденной культуре успеха.

... вера в бога превратилась в психологический прием, призванный способствовать лучшему приспособлению к конкурентной борьбе. Религия приравнивается к самовнушению и психотерапии в деле помощи человеку в его деловой деятельности.

... бог превратился в далекого Генерального директора акционерного общества Вселенной: ты знаешь, что он есть, что он руководит предприятием (хотя, вероятно, оно также могло бы управляться и без него), ты никогда не увидишь его, но ты признаешь его руководство, делая то, что тебе надлежит.

Рыдания сотрясают вселенную до светового горизонта: нет больше божественной любви — и никакой тебе естественности.

Что может посоветовать юнгианствующий психотерапевт? Есть у него сказочка про архетипически встроенную в каждого фемининность и маскулинность — и можно утешаться спариванием этих начал внутри себя, подобно энгельсовской глисте [21, 38]. Духовный партеногенез.

Половая поляризация заставляет человека искать единства особым путем, как единства с человеком другого пола. Полярность между мужским и женским началом существует также внутри каждого мужчины и каждой женщины. Как физиологически каждые мужчина и женщина имеют противоположные половые гормоны, также двуполы они и в психологическом отношении. Они несут в самих себе начала, заставляющие получать и проникать вглубь, начала материи и духа. Мужчина и женщина обретают внутреннее единство только в единстве своей мужской и женской полярности. Эта полярность составляет основу всякого созидания.

Поскольку созидается все только в эротических фантазиях — человек полностью отчужден от человеческой, действенной любви и почти готов (не мытьем, так катаньем!) приобщиться к измысленной Фроммом "нетеистической" мистике; отсюда один шаг до превращения любви в религию: давайте, дескать, практиковать любовь как обряд, долг благочестия, знак принадлежности к церкви. Заодно и разум подвести под ярмо, свести к пассивному отражению природы и божества:

Понятно? Начальник все знает и всемогущ — а мы его смиренные рабы, и нам положено только верить в обещания божественной благодати.

Больше всего на свете власть предержащие (и состоящие у них на службе промывщики мозгов) ненавидят любовь — которая свободна, которую ничем не усмирить, — и ей плевать на буржуйскую "объективность": она глубоко субъективна, духовна, — и движима человеческим, а не буржуйским разумом. А Фромм лезет с истерическими заклинаниями:

Полная клиника. Даже Фромм чувствует, что перегнул — и пытается оправдаться:

Что такое вера? Обязательно ли это вера в бога или в религиозные учения? Должна ли вера обязательно противостоять или расходиться с разумом и рациональным мышлением? Чтобы хоть немного приблизиться к пониманию проблемы веры, нужно провести различение между рациональной и иррациональной верой. Под иррациональной верой я понимаю веру (в человека или идею), основывающуюся на подчинении иррациональному авторитету. Рациональная вера, напротив, это убежденность, которая имеет своим источником наш собственный опыт мысли и чувства. Рациональная вера это прежде всего не верование во что-то, а определенность и стойкость, которые свойственны нашим убеждениям. Вера это черта характера, пронизывающая всю личность, а не какая-то особая вера во что-то.

А потом еще катят бочку на шизофреников... Ладно, отождествление разума с рациональностью — от буржуазного воспитания, и здесь можно только пожалеть убогого. Но скажите на милость, чем абстрактная вера ни во что, вера как мистическая "черта характера", отличается от "подчинения иррациональному авторитету"? Чего ради мы должны верить в эту идиотскую веру? Если определять "рациональную веру" как следование собственным убеждениям — на кой дьявол нам лишний термин? — почему не прямо об убеждениях как противоположности вере?

Подмена терминов не безобидна — это не просто условность, это манипуляция сознанием обывателя, для которого разум и вера — не одно и то же, ибо он по жизни знает: про разум говорят там. где что-то замышляют против начальства; про веру говорят там, где призывают против начальства не замышлять. Если на место убеждений подставить веру — это отказ от разума в пользу поповщины. Оприходованы они по разным инстанциям — и выбор слова определяет, кому мы понесем наши кровные, или голоса на выборах.

Но мы знаем еще кое-что, о чем Фромм (и иже с ним) предпочитает не упоминать: вера (сколь угодно иррациональная) — не всегда религия (сколь угодно нетеистическая). Вера — одна из форм синкретической рефлексии, когда мы решаем до поры до времени не заморачиваться с обоснованиями и продолжаем трудиться как если бы у нас была полная уверенность, что дело обстоит именно так. Это своего рода проекция общественного сознания на индивидуальное, сродни психологическому понятию установки. Ничего "божественного" в этом нет — и природные предрасположенности тоже ни при чем. Таким образом понятая вера — вовсе не фроммовская "черта характера": мы верим всегда чему-то или кому-то — но мы свободны отозвать наше доверие, как только практика предложит примеры неуместности сделанных предположений. Конечно, вера — не единственная синкретическая форма: она родственна догадке, предчувствию, интуиции, предрасположенности и т. д. Только если веру навязывают человеку, превращают в догму, — это элемент религии, безотносительно к упоминанию "высших сил", "априорных идей", абстрактных "истин" или мистического "единства". Проповедники и пророки стремятся запутать публику, подменяют понятия:

Рациональная вера коренится в созидательной интеллектуальной и эмоциональной деятельности. В рациональном мышлении, где как считается, вере нет места, рациональная вера является важным компонентом. Например, ученый приходит к новому открытию. Разве он ставит эксперимент за экспериментом, собирает факт за фактом, не имея идеального образа того, что он ожидает найти?

Нет здесь никакой веры! На этом предварительном этапе еще не может быть убеждения (синонимом которого выше объявлена "рациональная вера"); с другой стороны, "идеальный образ" — вовсе не предмет веры, а всего лишь сознательная цель, как во всякой другой деятельности. Мы не "верим" в будущий дом — мы строим его согласно проекту. Научная интуиция отличается от веры изначальной самокритичностью, ясным сознанием неосновательности; позже это может перерастать либо в убежденность (если опыт подтверждает предположения) — либо в догму (если результаты натягивают под априорную схему). А нам толкуют про другое:

Разум не для того, чтобы в него верить! В истину не верят — ее устанавливают практическими действиями. Кто верит в разум — тот неразумен; кто верит в истину — далек от истины.

Вот так: записали всех подряд в борцы за веру... Конечно, Коперник был попом, а Ньютон — глубоко верующим христианином; но едва доходило до науки — вере конец! — "измышлять гипотезы" (подобно Фромму) разумному человеку не свойственно: он не измышляет, а ставит вопросы и ищет практические ответы, а не "божественную любовь".

Вот образчик бредовой расщепленности религиозного сознания, неспособности психически больного (или наркомана) участвовать в общественной деятельности:

Вера необходима на каждом шагу от замысла, рационального образа до формирования теории: вера в образ как рационально обоснованную цель, вера в гипотезу, как вероятное и правдоподобное предположение, и вера в окончательную теорию, пока наконец не будет достигнуто общее согласие в ее действенности. Эта вера имеет источник в опыте человека, в уверенности в силе собственной мысли, наблюдения и суждения.

Нормальный человек представляет себе будущий продукт, делает предположения о возможных способах его получения, представляет накопленный опыт в виде схем деятельности... У отравленных религией (разновидность наркоты) — вера в образ вместо образа, вера в гипотезу вместо гипотезы, вера в теорию вместо теории... Таким просто некогда творить — они заняты исключительно утверждением торжества веры! Дайте им власть — и науку бросят на растерзание тупому мракобесию, искусство загонят в рамки канонов, психику раздерут на архетипы и комплексы.

В то же время как иррациональная вера это принятие чего-то как истинного только потому, что так говорят авторитет или большинство людей, рациональная вера имеет источник в независимом убеждении, основанном на продуктивном наблюдении и мышлении человека, вопреки мнению большинства.

Открытым текстом: "рациональная вера" — просто дурной неологизм для убеждения. С другой стороны, почему убеждения обязаны быть "вопреки"? — они вполне могут согласовываться с данными их других источников, и в науке именно это (а вовсе не "вера") служит основанием для уверенности (а вовсе не "вере") в правильности гипотез. Когда человек творит — ему вообще безразличны какие-либо мнения: он ведом общественной потребностью, духом времени, разумом.

Когда готов плацдарм для одурманивания легковерных — можно приступить к главной задаче опуса, опошлению любви.

В сфере человеческих отношений вера является непременной чертой всякой серьезной дружбы или любви. "Иметь веру" в другого человека это значит быть уверенным в надежности и неизменности его фундаментных установок, самой сути его личности, его любви. Под этим я имею в виду не то, что человек не может менять своих мнений, а то, что его основные мотивации остаются одними и теми же; например, что его уважение к жизни и человеческому достоинству составляет часть его самого и не может измениться.

Кто любит — не разбирает любимых на "фундаментальные установки". Пусть меняются как угодно — это лишь способствует росту нашей общей духовности, углубляет единство. В делах любви, любая "вера" — предполагает различение верности и неверности, их принципиальную допустимость. А это уже не любовь, — это конкурс по перетягиванию одеяла, дикий рынок, бездуховность ("псевдолюбовь").

В этом же смысле мы верим в самих себя. Мы отдаем себе отчет в существовании собственного "я", неизменной сути нашей личности, сохраняющейся на протяжении всей нашей жизни вопреки различным обстоятельствам, и независимо от определенных изменений в мнениях и чувствах. Эта суть, составляющая реальность того, что обозначается словом "я", и составляет основу нашего убеждения в нашей аутентичности. Если мы не имеем веры в постоянство нашего "я", наше чувство аутентичности оказывается под угрозой и мы становимся зависимы от других людей, чье одобрение становится основой нашего чувства аутентичности. Только человек, который имеет веру в себя, способен верить в других, потому что он уверен, что в будущем будет таким же, каким он является и сегодня, а следовательно, он будет чувствовать и действовать так, как и теперь.

Что может быть губительнее для личности? Дух — не застывшая абстракция — он и есть движение, развитие, деятельность, творчество. Если мне больше некуда расти — я труп. Разум — это универсальность, способность быть кем угодно, неограниченная изменчивость. Личность, собственно, и есть то, на что человек способен. Классовое общество загоняет людей в клетку "аутентичности", навязывает им социальные роли, амплуа, профессии. Классовая педагогика (стихийная, семейная, общественная) направлена на закрепощение рассованных по кастам индивидов; жизнь каждого регламентирована происхождением, спросом и предложением, телесными качествами, прихотью барина... Где родился — там и пригодился; куда засунули — там и сиди. Сегодня — то же, что вчера; завтра — как сегодня... От этого ада люди сбегают в неврозы и в наркотики, в экстрим и на тот свет.

Воспитание тождественно помощи ребенку в реализации его возможностей. Манипуляция противоположна воспитанию, она основана на отсутствие веры в развитие возможностей и на убеждении, что ребенок будет хорошим, только если взрослые вложат в него то, что желательно, и подавят то, что представляется нежелательным. Нет необходимости верить в робота, потому что в нем нет жизни.

Гнусная ложь! Когда ребенку изначально ограничивают круг "его" возможностей — "помощь" в их реализации оказывается грубым насилием, ничем не отличается от манипуляции. Реальная помощь — это создание возможностей, реализовывать которые каждый будет сам; если их невозможно реализовать без помощи со стороны — это мнимая возможность, бессовестный обман, порабощение.

Образцово-показательное вывертывание наизнанку — в подлейших традициях буржуазной пропаганды. Человек (в отличие от брехуна или манипулятора) обещает, когда у него есть определенное намерение, — когда он готов действовать. Человек не "верит" в будущее, а делает его! Способность принять на себя этот труд (влиться в движение общества, стать творцом истории) — в классовом обществе есть акт великого мужества; именно в этом суть формулы Ницше. Напротив, Фромм все сводит к пустым фантазиям, дурной самоуверенности; это, по его мнению, обязательное для каждого "условие существования". По большому счету, принимаясь за дело, человек вообще о себе не задумывается — он думает о деле. Одно из определений человеческой деятельности — независимость от единичного субъекта, возможность передать эстафету от одного другому; поэтому всякая деятельность оказывается общественной — и становится частью культуры лишь поскольку она отвечает этому критерию универсальности. Человеку разумному совершенно безразлично, кто конкретно доведет продукт до завершенности: человек знает, что в любом случае это и его труд, его продолжение в труде других. Такое чувство свободы выводит нас за рамки нашей единичности, делает равными человечеству в целом. Нам не надо верить в себя — достаточно быть собой.

Педагогическую тему раздвигают на взрослых — это правильно, если ребенка считать таким же человеком, как и все остальные. Но абстрактно верить в кого-то — не только глупо, но и подло: такая "вера" запросто может подставить под удар, толкнуть на неразумность; и снова: "вера" в какие-то возможности — навязывает их другому, подталкивает в нужном манипулятору направлении. Не верить надо — а создавать возможности. Трудиться вместе — а не смотреть со стороны.

А зачем в него верить? Это не божество, не идол, — это просто люди, такие же, как мы. Мы исходим из факта реального существования этих людей — и задача в том, чтобы с ними по-человечески общаться, вместо нагромождения идиотских культов.

Перенос религиозных идей в политику — попытка подчинить массы влиянию всевозможных "церквей" (политических партий). Человеку не положено полагаться на разум — он должен верить в мудрость лидера, разделять партийную программу, а не идти свои путем. Программа рисует утопическую картину — вроде морковки перед носом.

Поскольку до сих пор человеку не удалось построить такой порядок, то убеждение, что он сможет это сделать, все еще требует веры. Но как и всякая рациональная вера, эта вера также является не благим пожеланием, а основывается на свидетельствах прошлых достижений человеческого рода и на внутреннем опыте каждого индивида, на его собственном опыте разума и любви.

Убеждение не требует веры — оно снимает саму необходимость во что-либо верить. Призывая верить в убеждения — Фромм фактически подставляет на место собственных убеждений человека — навязанное извне, догму. Если же мы сами определяем, к чему стремиться, — это уже не вера, а мечта, и она не суммирует опыт из прошлого, а дает направленность в будущее. Всякая вера — выражение ограниченности; убеждение — форма свободы.

В то время как иррациональная вера основывается на подчинении силе, которая воспринимается как неодолимая, всезнающая и всемогущая, и в отречении от собственной силы и могущества, рациональная вера основывается на противоположном опыте. Эта вера пребывает в нашей мысли, потому что она является результатом нашего собственного наблюдения и раздумья.

Еще раз: вера (независимо от рациональности) сама по себе не религиозна — и не предполагает подчинения чему бы то ни было; это лишь свидетельство нашей ограниченности. Как любая рефлексия, вера есть (хотя бы синкретическое) выражение человеческой свободы — пока мы сами решаем, чему верить. Но когда веру навязывают силой — это совсем другое; религии вообще не нужна вера — она там даже мешает: вовсе не обязательно, чтобы духовенство и прихожане верили догме, — достаточно ее исповедовать, "практиковать".

Далее, если даже заменить фроммовскую "рациональную веру" на "убеждение" — избавиться от мистики не получится: убеждения вовсе не "пребывают в мысли" — они существуют только в практическом действии; люди поверяют свои убеждения на каждом шагу — и в этом их отличие от пассивного приятия, веры. Что сам же Фромм признает в свойственной ему извращенной манере:

Спрашивается: убудет что-нибудь у созидательности, если выкинуть к лешему всякую веру — и просто творить, как разум направит? Равным счетом ничего! Более того, творить можно и без убеждений: свободный поиск приведет к ним лишь задним числом — если не натягивать результат под какую-то "веру", — то есть, без предубеждений.

Религиозный политик традиционно рядится в овечью шкуру, строит из себя великого гуманиста:

Не существует рациональной веры в силу. Есть подчинение ей или тем, кто ею обладает, желание ее удержать. В то время как многим сила кажется самой реальной из всех вещей, история человека доказала, что это самое ненадежное из всех человеческих достижений. Из-за того, что вера и сила взаимно исключают друг друга. Все религии и политические системы, первоначально строившиеся на рациональной вере, стали разлагаться и наконец утратили свою былую мощь, когда обратились к силе или вступили в союз с ней.

Ложь на лжи. Никогда еще религии или политические системы не руководствовались разумом — у них задача подчинить рабов воле господ, и насаждают единоверие огнем и мечом (а в новое время — еще и твердой валютой). Нет силы самой по себе, как абстракции, в которую можно верить (или не верить); сила неотделима от насилия — она не может существовать иначе как в акте насилия. Именно поэтому сказки про добро с кулаками — чистейший вздор: готовить оружие — значит, кому-то угрожать, навязывать гонку вооружений. Вид вооруженного до зубов головореза — это тоже оружие, и акт насилия, — даже если это "принуждение к миру"; свободного человека — никто ни к чему не принуждает, и само понятие силы здесь неуместно. Когда человек сталкивается с насильником — он не "верит в силу", а просто боится и старается по возможности избежать осложнений. Понятно, что в качестве насильника может выступать любое сообщество (клан, класс, государство) — или обезличенные общественные образования (религия, закон, рынок, общественное мнение).

Придерживаться собственных суждений о человеке, даже если общественное мнение или какие-то непредвиденные факты, казалось бы, противоречат этому суждению; придерживаться собственных убеж-дений, даже если они непопулярны, — все это требует веры и отваги. Принимать трудности, поражения и горести жизни как испытания, из которых мы выходим более сильными, а не как несправедливую кару, которая не должна была постигнуть нас, — это тоже требует веры и отваги.

Придерживаться собственных убеждений классовому человеку трудно; отвага здесь не помешает, в разумных дозах. Но при чем тут вера? Если убеждения есть — в них не нужно верить; если во что-то верят — это уже не убеждения. Фраза насчет "испытаний" — насквозь пропитана классовым духом: автоматически предполагается, что кому-то зачем-то надо нас "испытывать" — гнуть и ломать. Не лучше ли заняться устранением трудностей, чтобы никаких побед и поражений — только творческий труд, в котором неуместно понятие успеха, — и чтобы не было в жизни горестей? Говоря про "несправедливую кару" — молча допускают, что кара может быть и справедливой, — и вообще, есть такое понятие как справедливость; в бесклассовом, свободном обществе никто никого не карает — и никто не нуждается в справедливости. В этом мире нет ни веры, ни отваги. А Фромм (подобно другим попам) возлагает на человека обязанность ежечасно демонстрировать рвение — нарываться на неприятности, если начальство не озаботиться (как это чаще всего и случается) сделать так, чтобы жизнь медом не казалась:

Превращать все подряд в ритуал — типичнейший прием поповщины всех времен и народов. Где обрядность — там уже нет свободы. Где надо что-то "практиковать" — там нет творчества.

Чтобы верить, нужна отвага, способность идти на риск, готовность принять даже муки и разочарование. Кто дорожит безопасностью и спокойствием, как первостепенными условиями жизни, тот не может верить. Кто ушел в глухую оборону, где средствами безопасности служат дистанция и собственность, тот сам делает себя узником.

Типа: быстренько становимся в очередь — кто тут в мученики крайний? В жизни нужно полно всяких гадостей — и нам предлагают принимать это как должное, и даже еще спасибо сказать попу и барину! Терновый венец без намордника — а потом говорит, что не теист...

Нет уж! Если и рушить тылы — так не ради абстрактной веры, а чтобы изменить эту мерзкую жизнь, навсегда вытравить из нее муки и разочарования. Призывы пожертвовать безопасностью и спокойствием обращены к тем, у кого заведомо нет ни того, ни другого, — а вовсе не господам-грабителям и состоящим у них на службе промывателям мозгов; первейшая человеческая задача — обеспечить спокойствие и безопасность всем без исключения, а не привилегированной элите.

Бредовая логика апологетов классового расслоения: вы некогда не дорастете до божественности (то есть, до начальства) — и потому вам остается лишь быть скотами. Либо бог — либо животное; ничего другого классовым меню не предусмотрено. Быть свободными людьми, которые не нуждаются в начальниках и богах, которые разумно перестраивают природу, а не подстраиваются под нее, — такого в головах населения быть ни в коем случае не должно! Отдайтесь барину — он вас всю дорогу любит... Такова рыночная любовь à la Fromm:

Торгашеская психология: на все вешать ценники — и хорошенько поторговаться, чтобы не переплатить... Заметим: ценности — только из одобренного руководством списка (удостоенные "высшего внимания"). Свободные люди — просто любят: им не нужны никакие ценности, и незачем записываться в картежники. Чтобы любить — нужно быть человеком, личностью; в любви нет высшего и низшего, достойного и недостойного.

Клинический бред! Вместо любви — нам подсовывают веру в любовь, в вкупе с обязанностью кого-то возбуждать и добиваться постоянства. Человеческая любовь — вне всякой веры; это не стрекало, и не оковы. Постоянство = собственность; и любовь поэтому "собственная".

Одну установку, крайне необходимую для практикования искусства любви, которая прежде упоминалась лишь мельком, нужно рассмотреть внимательнее, так как она является основной для практики любви. Это активность. Я уже говорил, что активность означает не делание чего-то, а внутреннюю деятельность, созидательное использование своих сил. Любовь это активность; если я люблю, я нахожусь в состоянии постоянного активного интереса к любимому человеку. Но не только к нему или к ней. Я не смогу активно относиться к любимому человеку, если я ленив, если я не нахожусь в состоянии постоянного осознания, бодрости, деятельности.

Это не активность, а нездоровая импульсивность, лихорадочность, бредовое исступление. Нормальные люди не "практикуют" любовь — они просто друг друга любят, независимо от физического или душевного состояния, от настроений или биржевых индексов. Это у маньяка всю дорогу зудит внутри — он одержим бредовыми идеями; записывать любовь в психические аномалии — не наш выбор.

Сопоставьте это с обличительной тирадой того же автора:

Человеческое счастье сегодня состоит в том, чтобы развлекаться. Развлекаться это значит получать удовольствие от употребления и потребления товаров, зрелищ, пищи, напитков, сигарет, людей, лекций, книг, кинокартин — все потребляется, поглощается. Мир это один большой предмет нашего аппетита, большое яблоко, большая бутылка, большая грудь; мы — сосунки, вечно чего-то ждущие, вечно на что-то надеющиеся — и вечно разочарованные. Наш характер приспособлен к тому, чтобы обменивать и получать, торговать и потреблять; все предметы, как духовные, так и материальные, становятся предметом обмена и потребления.

Любовь как средство от скуки — автоматически добавляется в конец списка, вписывается в рыночный контекст. Надо ли напоминать, что страсть к увеселениям возникает отнюдь не сама по себе, как природная испорченность? — ее вполне сознательно навязывают массам те, кто не хочет, чтобы массы осознали свою дикость и замыслили вытеснить с высот духовности самозваных богов, взять дело в свои руки. Виноват не "наш характер" — который Фромм, по эмпирионатуралистической привычке, сводит к чисто животной приспособленности (откуда легким движением руки выводится "естественность" рынка); господствующий класс проявляет свою "активность" отнюдь не хаотически: он вытесняет из культуры, из экономики, из жизни, всех, кто не желает бегать по свистку и практиковать подлое угодничество. Но если лично Фромм не встречал способных творить и мечтать, — это не значит, что их вовсе нет, и быть не может.

Быть действенным в мысли, в чувстве, активно видеть и слышать на протяжении всего дня, избегать внутренней лени, то ли в форме откладывания чего-то на потом, то ли в форме спланированного пустого времяпровождения, — это обязательное условие для практикования искусства любви.

Любовь в благочестивом понимании — всего лишь обряд, ритуальный жест (как перекреститься на церковь). И на каждом углу шпионы: чуть зазевался, не отдал поклон положенным чином, — призвать к ответу, с поражением в правах... Маниакальность плавно перетекает в юродство, и наоборот. Ср. у того же автора:

Парадоксально, но способность оставаться наедине с собой является условием способности любить.

Напротив, наша культура ведет к ни с чем не сравнимой рассредоточенности и беспорядочному образу жизни.

Каждый, кто попытался оставаться наедине с собой, убедится, как это трудно. Он почувствует беспокойство, возбужденность или даже испытает чувство сильной тревоги. Он словит себя на том, что думает о планах на день или о каких-то трудностях в предстоящей работе, думает, куда пойти вечером, или о каких-либо других вещах, которые приходят в голову вместо того, чтобы в ней наступила пустота.

Самый главный шаг в обучении сосредоточенности это научиться оставаться наедине с собой, и эта способность является необходимым условием способности любить. Если человек привязан к другому человеку, потому что не может стоять на собственных ногах, если он или она могут быть моим спасением в жизни, то это отношение не будет отношением любви.

И вот, вместо (ожидаемого по логике) излечения от суеты, нам предлагают лишь заменить одно сумасшествие другим:

Иллюзия — считать, что можно разделить жизнь таким способом, что она будет созидательной в сфере любви, и несозидательной во всех других сферах. Созидательность не допускает такого разделения труда. Способность любить требует состояния напряжения, бодрствования, повышенной жизнеспособности, которые могут быть резуль¬татом только созидательной и активной ориентации во многих других сферах жизни. Если кто-то не созидателен в других сферах, он не созидателен и в любви.

Творчество — это когда не по разнарядке, не потому, что обязан творить; творчество — глубоко личная, духовная потребность. Тем более, если речь о созидании духа, о любви. В российском народе перефразировали слова известной песенки:

А оригинал — по Фромму, о самоизнасиловании... Называть насилие любовью — классовое извращение.

Конечно, насчет расширить сферу любви до границ вселенной — тут все по Марксу и Гегелю.

Рассмотрение искусства любви не может ограничиться только личной сферой в достижении и развитии тех черт характера и установок, которые были описаны в этой главе. Оно неразрывно связано с социальной сферой. Если любить это значит иметь установку на любовь ко всему, если любовь это черта характера, она должна обязательно присутствовать не только в отношениях к своей семье, и друзьям, но также и к тем, с кем человек вступает в контакт на работе в делах, в своей профессиональной деятельности. Здесь нет "разделения труда" между любовью к своим и любовью к чужим. Напротив, условием существования первой является существование второй.

Здравая мысль в извращенно-религиозной формулировке. Почему любовь нужно превращать в "искусство" (для Фромма это совпадает с ремеслом) — никакими человеческими словами не объяснить (видимо, это предмет веры, церковный догмат); любовь свободна явить себя и в форме науки, и в совместном труде — в какой угодно области. Однако любовь не принадлежит индивиду — она изначально социальна (поскольку всякое духовное общение есть выражение общественной связи, одна из сторон единства разума). Любовь — никакая не установка, и не черта характера; это не собственность, не обособление от другого, а наоборот, способ соединения. Это на рынке — свои и чужие; в любви все вместе, одни существуют через других (что верно подмечено в последней фроммовской фразе). Но как ни рационализируй религию — от базара ее никакой казуистикой не отодрать: религия заведомо противопоставляет веру неверию, одну веру другой и одно неверие другому; а как только два продукта противостоят друг другу внешним образом — они становятся меновыми стоимостями, и дальше все по накатанной:

То есть, человека толкают на конфликт с обществом — вместо того, чтобы разобраться, из-за чего сыр-бор, и утилизировать яблоки раздора.

Хотя много слов произносится о религиозном идеале любви к ближнему, в действительности наши отношения определяются в лучшем случае принципом честности. Быть честным это значит не обманывать и не хитрить в обмене товарами и услугами, а также в обмене чувствами. "Я даю тебе столько же, сколько ты даешь мне". Это преобладающая этическая максима капиталистического общества как в отношении материальных благ, так и в отношении любви. Можно даже сказать, что развитие этики честности это специфический вклад капиталистического общества в сферу этики.

Причины этого в самой природе капиталистического общества.

Вот что хорошо — то хорошо! Капитализм — зарисовка с натуры. Честь и совесть, добро и зло, преданность и верность, истина и ложь — все это сугубо классовые категории, в обществе свободных людей совершенно неуместные. Скользкий момент — когда капитализм опять выводят из абстрактной природы; если это не дело рук человеческих, то и замене на что-то человеческое оно не подлежит.

Это не так! Первобытность не знает любви и дружбы — потому что там еще нет личностей. Там действуют другие экономические механизмы, изучение которых сильно затруднено засильем буржуазной догматики.

При капитализме определяющим фактором является рыночный обмен. Имеем ли мы дело с товарным рынком, или рынком труда, или рынком услуг, каждый человек обменивает то, что имеет для продажи, на то, что он хочет приобрести по условиям рынка, не прибегая к силе или обману.

Этику честности легко спутать с этикой золотого правила. Максиму "делай другим то, что ты хотел бы, чтобы делали тебе" можно истолковать в смысле "будь честен в своем обмене с другими". Но в действительности она первоначально была сформулирована в более популярной библейской версии: "люби ближнего своего как самого себя". Иудейско-христианская норма братской любви на деле совершенно отличается от этики честности. Она требует любить своего ближнего, то есть чувствовать ответственность за него и единство с ним, в то время как этика честности требует не чувствовать ответственности и единства, а держаться на расстоянии и порознь; она требует уважать права своего ближнего, а не любить его.

Для Фромма писание — высший авторитет; из него он выводит свои претензии к капитализму — как другие черпают там же аргументы в защиту классового насилия. Но само различие экономики и духовного общения выражено со всей определенностью; филистер в панике: эдак можно и до уничтожения рынка договориться! — а тогда денег на дальнейшие писания не дадут... Срочно на попятную:

Я убежден, что признание абсолютной несовместимости любви и "нормальной" жизни правильно только в абстрактном смысле. Принцип, лежащий в основе капиталистического общества, и принцип любви — несовместимы. Но современное общество в своем конкретном проявлении представляет собой сложный феномен. Продавец бесполезного товара, например, не может исполнять свою экономическую функцию, не прибегая ко лжи, а квалифицированный рабочий, химик или физик может. Подобным образом, фермер, рабочий, учитель и многие друг профессии могут пытаться любить, не прекращая своих экономических функций. Даже если признать, что принцип капитализма несовместим с принципом любви, нужно признать, что "капитализм" сам по себе является сложной и постоянно изменяющейся структурой, которая все же допускает много нонконформизма и личной свободы.

Вот так. Пусть мы все уроды — но с человеческим лицом! Фромм чует, что духовность может воплощаться в чем угодно — включая уродские классовые формы. Но причины этому он, конечно, не видит — и все остается на уровне голой эмпирии и "природы вещей". Поэтому и будущее как в тумане.

И на том спасибо. Осмелились допустить. Но строго в религиозных рамках — подменяя идеалы человеческой свободы поповской "любовью к ближнему".

Люди, способные любить, при нынешней системе по необходимости составляют исключение; любовь является по необходимости маргинальным явлением в сегодняшнем западном обществе. Не столько потому, что многие профессии не допускают отношений любви, сколько потому, что дух общества, сосредоточившего свой интерес на производстве товаров и алчущего товаров, таков, что только нонконформист может успешно защищать себя от него. Те, кто серьезно относятся к любви, как единственному разумному ответу на проблему человеческого существования, должны прийти к выводу о необходимости важных и радикальных перемен в нашей социальной структуре, если любви предстоит стать общественным, а не исключительно индивидуальным и маргинальным явлением.

Вот здесь теоретик божественной любви наконец-то поднимается до собственно человеческой духовности. Для нас любовь и разум — разные способы говорить об одном и том же. Обнаружить, что не только дух следует за экономикой, но и экономика изменяется по человеческой воле, — это очень смело, и этого не рискует прямо сказать ни один марксист (где-то включая и Маркса). Мы не потому разбиваем оковы, что хотим более комфортных! — мы хотим чувствовать себя людьми, чтобы никто не мешал нам любить так, как мы считаем нужным, следуя нашему разуму.

Все виды деятельности подчинены экономическим целям, средства становятся целями, человек является автоматом — хорошо накормленным, хорошо одетым, но без какого-либо высшего интереса к своим характерным человеческим качествам и функциям. Если человек в состоянии любить, он должен занять свое высшее положение. Экономическая машина должна служить ему, а не он ей. Он должен получить право участвовать в переживании, участвовать в работе, а не только, в лучшем случае, в прибылях. Общество должно быть организовано таким образом, чтобы социальная, любящая природа человека не отделялась от его социального существования, а воссоединилась с ним. Если правда, как я пытался показать, что любовь это единственный здравый и удовлетворительный ответ на проблему человеческого существования, то любое общество, которое исключает развитие любви, должно в конце концов погибнуть от того, что оно противоречит основным потребностям человеческой природы. На самом деле, говорить о любви — это не "проповедь" по той простой причине, что это значит говорить о высшей и истинной потребности каждого человеческого существа. Вера в возможность любви как социального, а не только исключительно индивидуального явления, это разумная вера, основанная на способности понимания самой природы человека.

Чуть выше Фромм сетовал на то, потребность торговли и насилия сидит в самой глубине человеческой природы; здесь он разворачивает оглобли и провозглашает природой человека любовь. Ну, как говорится, хоть шести клок... Мы тоже убеждены, что любовь — неотрывна от разума, от субъектности как таковой, — и что поэтому она найдет лазейку в самых монбланистых нагромождениях бездуховности, будет размывать завалы, подтачивать цивилизацию изнутри. Но мы полагаем, что это как раз выделяет человека из природы — а не подчиняет его самому себе в форме потусторонней абстракции. Суть не в потребностях, а в том, откуда берутся потребности, — в движении общества как единого субъекта, духа, преобразующего природу в направлении универсальной культурности. Поэтому наше дело — несмотря ни на что участвовать в культурном строительстве, менять мир — а не только уповать на его природные предрасположенности. Где голая вера — разуму конец.

Тут мы согласны! Но продолжение — просто кошмар:

И все же однажды оторвавшись от нее, он не может вернуться к ней; однажды он был изгнан из рая — состояния первоначального единства с природой — и ангел с огненным мечом преградит ему путь, если б он захотел вернуться. Человек может идти только вперед, развивать свой разум, находя новую гармонию, человеческую гармонию вместо дочеловеческой, которая безвозвратно утеряна.

Черт с ней, с библейской высокопарностью, — но дикая природа отнюдь не рай! У человека не может быть единства с природой — он ищет единства с людьми. Человек еще не до конца вырвался из природной кабалы, и еще долго придется освобождаться от груза нерасторопной органики; но первые шаги человек как общественного существа тупо переносят природные формы движения на общество; предел мечтаний апологетов классового расслоения — классовая "гармония", хрупкий симбиоз, обреченный рухнуть под напором исторического времени, когда прежний способ производства уже не удовлетворяет никого.

У Фромма не просто утопическая иллюзия — это предупреждение чересчур ретивым низам, чтобы не раскачивали лодку, не гнали волну... А то будет как в прошлый раз — и божественные башибузуки на вышке с огнеметами... Вы — стадо; только в стаде вам дозволено хотя бы существовать — пока верховные рэкетиры обеспечивают крышу. Чуть выбился — пеняй на себя: полный комплект ужасов.

Переживание отделенности рождает тревогу, оно является источником всякой тревоги. Быть отделенным значит быть отторгнутым, не имея никакой возможности употребить свои человеческие силы. Быть отделенным это значит быть беспомощным, неспособным активно владеть миром — вещами и людьми, это значит, что мир может наступать на меня, а я при этом неспособен противостоять ему.

Человеку — нужна свобода. Чтобы ни от кого не зависеть и вообще не задумываться о какой-то "отделенности". Мы все вместе перестраиваем мир так, чтобы каждый из нас мог употреблять свои силы независимо от других, как если бы никого больше не существовало. Только в этом случае человек представляет общество в целом — а не противостоит ему. Только тогда человеку не нужно никем и ничем "владеть" — потому что ему принадлежит целиком общий для всех мир. Нас хотят запугать "отторжением" — но сама возможность такой угрозы говорит об уже наличном отчуждении: чтобы чего-то не дать — надо сначала это отнять. Так что нечего нам терять кроме своих цепей — но мы не хотим ничего приобретать: пусть оно будет сразу для всех.

Так говорят все попы — всюду и во все времена. Если у вас отобрали этот мир, запретили любить и творить, — сделайте вид, что вы сами от всего отказались, что вам вовсе не нужно то, чего вам не дают. Уход в религиозную наркоту — или невротическое вытеснение. Психоаналитик и поп Фромм ничего другого предложить не в состоянии.

Единство не в стаде — оно там, где никому не нужно выходить за пределы индивидуальной жизни, где индивидуальность как раз и есть главный вклад каждого в сокровищницу культуры.

Сходным образом человеческий род в своем младенчестве еще чувствовал единство с природой. Земля, животные, деревья — все еще составляли мир человека. Он отождествлял себя с животными, и это выражалось в ношении звериных масок, поклонении тотему животного и животным-богам. Но чем больше человеческий род порывал с этими первоначальными узами, чем более он отделялся от природного мира, тем более напряженной становилась потребность находить новые пути преодоления отделенности.

Суть в том, чтобы не "преодолевать", а завершить! Покончить со звериными масками и поклонениями. Довести всеобщее отчуждение до логического конца — историческая миссия капитализма. Чтобы каждый был сам по себе — и потому мог представлять всех, разум в целом. Тогда невозможно подчинение чужому (то есть чуждому: не человеческому, а групповому, классовому) авторитету — и насилие обращается против себя, устраняет саму возможность насилия.

Но Фромм страдает бредом классовой гармонии — и усматривает две формы общественного единства: "оргиастический союз" — и "приспособление к группе". Балансирование на грани слепого бунта — и слепой покорности. Задуматься о снятии самой необходимости бунтовать или приспосабливаться — до такого фрейдомарксистская религия не дошла... Обретать единство предлагается поодиночке:

Третий путь обретения единства состоит в творческой деятельности, в том, чтобы стать артистом или мастером. В любом виде творческой работы творческий человек объединяет себя со своим материалом, репрезентирующим внешний мир. Делает ли столяр стол, создает ли ювелир элемент драгоценного изделия, выращивает ли крестьянин свое зерно, рисует ли художник картину, во всех видах творческой деятельности творец и его предмет становятся чем-то единым, в процессе творения человек объединяет себя с миром.

Слышал звон — но не знает, где он... Продукт деятельности — всегда единство объекта и субъекта; в деятельности человек окультуривает мир и себя. Но главное определение человеческой деятельности — не "объединяться" с миром, а объединять мир! Универсальным образом связывать все со всем. Такая универсальная связь и зовется духом.

Однако от этой общей для всех разумных существ определенности до идеи любви еще далеко. Тем более в мире, где творчество отделено от трудовых масс. Фромм что-то чует — но (как и прочие эмпирики) не понимает, что совместный труд возможен и без дележки, и только в этой, объединяющей совместности возможно становление личности. А для Фромма, "созидательность" означает, что "я сам планирую, произвожу, вижу результат своего труда"... Это работа ремесленника, возврат в пещеры! Суть-то как раз том, чтобы человек мог чувствовать свою универсальность вне зависимости от того, чем именно он занимается — чтобы каждая мелочь приобрела общечеловеческое звучание. В работе адронного коллайдера, в запуске зонда к Юпитеру, — непосредственно участвуют тысячи людей (плюс миллионы смежников, и миллиарды тех, кто обеспечивает им фронт работ); однако открытие новой элементарной частицы, или жидкой воды в космосе, для каждого участника проекта — это его открытие, его личный подвиг. Единство возможно в мельчайшей детали; состоит оно в том, что человек не ограничен специализацией — он представляет себя на месте другого, — то есть, может (не только в принципе!) стать этим другим, и через это сливается с ним (а такое взаимопроникновение и есть любовь). Разумеется, капиталистическая экономика нечасто позволяет вдохнуть аромат свободы:

Можно подумать, что рабочий сам этого добивался — или что его делает таким неодолимая природа! Нет, людей целенаправленно отупляют, ограничивают, не дают чувствовать себя людьми. Каждый с детства знает, что ему положено по рангу — и о чем лучше не мечтать. Но развитие экономики все сильнее раздвигает круг массово доступного — и выставить барьеры сразу на всех направлениях уже не получается: люди пытаются трудиться осмысленно — и перестают быть безликими работниками или держателями акций. Но пока есть рынок — любой продукт становится товаром, а любой товар имеет денежный эквивалент. В том числе и люди — сведенные к чистому количеству, рабочей силе.

В современном капиталистическом мире понятие равенства изменилось. Под равенством понимают равенство автоматов: людей, которые лишены индивидуальности. Равенство сегодня означает "тождество" в большей степени, чем "единство". Это тождество абстракций, людей, которые работают на одних и тех же работах, имеют похожие развлечения; читают одни и те же газеты, имеют одни и те же чувства и идеи. Все они выполняют задачи, предписанные структурой организации, с предписанной скоростью и в предписанной манере. Даже их чувства предписаны: бодрость, терпимость, надежность, чувство собственного достоинства и способность без трений вступать в контакт с другими людьми. Книги выбираются книжными клубами, фильмы и зрелища — хозяевами театров и кинотеатров, которые оплачивают рекламу. Отдых тоже унифицирован: в воскресенье автомобильная прогулка, сбор у телевизора, партия в карты, дружеская вечеринка. От рождения до смерти, от субботы до субботы, с утра до вечера — все проявления жизни заданы заранее и подчинены шаблону. Как может человек, захваченный в эту сеть шаблона, не забыть, что он человек, уникальный индивид, тот единственный, кому дан его единственный шанс прожить жизнь, с надеждами и разочарованиями, с печалью и страхом, со стремлением любить и ужасом перед уничтожением и одиночеством?

Сравнивать можно лишь качественно однородное, и в этом смысле "тождественное". Всякое сравнение (в любую эпоху) есть намеренная односторонность, упрощение, огрубление, схематизация, абстракция, — то приближение, в котором количественные сопоставления приобретают смысл. Пока мы осознаем условность сравнений — никакого криминала. Пропагандистская софистика отождествляет условности с реальностью, подсовывает массам вывод об их "природной" ущербности. Быть личностью — это привилегия, право, призвание... Лично Фромм вносит посильную лепту в индустрию оболванивания масс — с его навязчивой "верой", которую надо "практиковать", — и ремесленной "любовью", которую надо лихорадочно демонстрировать. Оказывается, что обличать пороки капитализма он взялся лишь для того, чтобы выгородить вероучителя Юнга, предписывающего обязательность "поляриззации": согласно догмату, "полярность мужского и женского начал существует и в природе" — а значит и нам сам бог велел! А капиталистическая уравниловка дошла до женской эмансипации — просто ужас!

Эротика даже в античности была куда богаче — что уж говорить о современных экспериментальностях! Но Фромм признать эту эмпирию в упор не желает:

Скажите это прайдовцам ЛГБТ! Закидают тухлыми помидорами. Опять же, страдать от одиночества и в разнополой любви кое-кто замечательно умеет. Потому что и одиночество, и страдание — продукт классового производства, и будут их производить, пока на то есть рыночный спрос.

Как бы то ни было, если Фромма долго полоскать в лотке, отдельные золотинки таки встречаются и этой скудной породе:

... зрелая любовь это единение при условии сохранения собственной целостности, собственной индивидуальности. Любовь — это активная сила в человеке, сила, которая рушит стены, отделяющие человека от его ближних; которая объединяет его с другими; любовь помогает ему преодолеть чувство изоляции и одиночества; при этом позволяет ему оставаться самим собой, сохранять свою целостность. В любви имеет место парадокс: два существа становятся одним и остаются при этом двумя.

Если откинуть буржуазную идею "зрелости", и не ограничиваться только парами, — в самую точку! Разумеется, любовь вовсе не для того, чтобы что-то преодолевать — но это вполне может быть побочным продуктом, на чем, например, можно (согласно Фромму!) выстраивать практику психотерапии:

Здесь Фромм полемизирует со сторонниками секс-терапии и групповых психотренингов — равно как и с создателями групп по интересам (типа анонимных алкоголиков, жертв психиатрии, бодрых пенсионеров и пр.):

Единение, достигаемое в созидательной работе, не межличностно; единение, достигаемое в оргиастическом слиянии, — преходяще; единение, достигаемое приспособлением — это только псевдоединение. Следовательно, они дают только частичные ответы на проблему существования. Полный ответ — в достижении межличностного единения, слияния с другим человеком, в любви.

Про слияние — очень хорошо! Причем речь именно о личностях — носителях духовности, — а вовсе не о слиянии капиталов. Но дальше все идет вразнос:

Сам же цитировал Маркса про неизбежную взаимность любви! А тут снова рынок: продавец — покупатель. Если мы с тобой одно и то же — как я могу тебе что-то давать или что-то брать от тебя? — у нас уже все общее! Давать — значит, навязывать роли принимающего дар; это типичная пристройка сверху, способ манипуляции; всучивать другому то, что у него якобы должно быть, — это насилие, ограничение духовности. Помощь — предполагает беспомощность; с любовью это никак не совместить.

Наиболее широко распространено неверное мнение, что давать - это значит отказаться от чего-то, стать лишенным чего-то, жертвовать. Некоторые делают добродетель из давания. Они считают, что именно потому, что давать мучительно, человек должен давать; добродетель давания для них заключена в самом акте принесения жертвы.

Это типично рыночная позиция: что отдал — того уже нет... Утрата собственности. Для человека — будто ногу отрезать: потеря части неорганического тела.

Ноль отличий от предыдущего. На место рыночного обмена — встает грубая сила, насилие. Одни возносятся над другими, самоутверждаются за чужой счет. И этому радуются. Торг и насилие — две стороны одного и того же, принцип классового расслоения.

Он дает не для того, чтобы брать; давание само по себе составляет острое наслаждение. Но, давая, он не может не вызывать в другом человеке чего-то такого, что возвращается к нему обратно: истинно давая, он не может не брать то, что дается ему в ответ. Давание побуждает другого человека тоже стать дающим, и они оба разделяют радость, которую внесли в жизнь.

Это другая сторона марксовой теории взаимности. Любящий — будет любим. Но кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет. Насилие порождает насилие, действие равно противодействию. Дикая природа. Психологически, пристройка сверху, навязывание роли ведомого, — вызывает реакцию протеста, попытку самому стать лидером; поэтому продуктивное общение невозможно при статическом распределении ролей (даже по чисто деловой схеме: взрослый — взрослый): иерархия должна регулярно обращаться, чтобы сохранить целостность. Фромм сочинял свои опусы до рождения берновского трансактного анализа — но вряд ли он отказался бы от проникнутых религией утопий в пользу психодинамики...

Да, любовь открывает нас друг для друга. Но для Фромма общение — сугубо тет-а-тет, а общество побоку. Два абстрактных индивида на пустой земле. В худших традициях утопических робинзонад. А суть любви в том, что влюбленные не коллапсируют внутрь себя, а вместе пересоздают мир — и потому каждая любовь становится историческим действом, прорывом в будущее для общества в целом. Пока требуется куда-то "проникать", что-то "открывать" (и чем-то обмениваться), — любви нет; когда мы любим — мы уже прониклись, уже открыты. Важно не то, что мы представляем друг для друга (и для себя), — важно быть универсально, превратить весь мир в эхо нашей любви. Как только любовь сводят к познанию (и самопознанию) — мы в тупике, в клетке: человек знает лишь то, в чем он сумел воплотить разум. Нет этой всемирности — остается только мистика любви, псевдолюбовь:

Даже если бы мы знали о себе в тысячу раз больше, то и тогда мы никогда не достигли бы самой сути. Мы все же продолжали бы оставаться загадкой для самих себя, а также и наши ближние продолжали бы оставаться загадкой для нас. Единственный путь полного знания, это акт любви: этот акт выходит за пределы мысли, выходит за пределы слова. Это смелое погружение в переживание единства.

Тем не менее, в религиозно-мистифицированной форме, Фромм все-таки вплотную подходит к идее универсальности любви — как одной из сторон универсальности субъекта. Фрагмент, который охотнее всего цитировали советские теоретики:

Любовь это не обязательно отношение к определенному человеку; это установка, ориентация характера, которая задает отношения человека к миру вообще, а не только к одному "объекту" любви. Если человек любит только какого- то одного человека и безразличен к остальным ближним, его любовь это не любовь, а симбиотическая зависимость или преувеличенный эгоизм. Большинство людей все же уверены, что любовь зависит от объекта, а не способности. Они даже уверены, что это доказывает силу их любви, раз они не любят никого, кроме "любимого" человека. Здесь то же заблуждение, о котором уже упоминалось выше. Поскольку они не понимают, что любовь это активность, сила духа, они думают, что главное — это найти правильный объект, а дальше все пойдет само собой. Эту установку можно сравнивать с установкой человека, который хочет рисовать, но вместо того, чтобы учиться живописи, твердит, что он просто должен дождаться правильного объекта; и когда найдет его, то будет рисовать великолепно. Но если я действительно люблю какого-то человека, я люблю всех людей, я люблю мир, я люблю жизнь. Если я могу сказать кому-то "я люблю тебя", я должен быть способен сказать "я люблю в тебе все", "я люблю благодаря тебе весь мир, я люблю в тебе самого себя".

Замечательно сказано! — придраться почти не к чему. Осталось только обратить это против Фромма — призывающего не любить, а "верить в любовь", не действовать — а "верить в себя", не быть свободным — а "верить" в свободу.

Золотые слова! Люди неразделимы в любви — только все вместе мы духовны, и личность — лишь единичное выражение универсальности, призвания преобразовывать весь мир. Мы не делимся на мужчин и женщин, взрослых и детей, работников и хозяев, — мы все одинаково люди, и можем придавать своей любви бесконечность вещных форм.

Но тут Фромм спохватывается — и ретируется в поляризованное юнгианство, долженствующее

Переносить надо в человеческое измерение! — в общество. А Фромм не замечает ничего кроме абстрактного индивида, у которого (при такой изоляции от мира) все может быть только внутри. Соответственно, его любовь может быть либо любовью к себе — либо любовью к чему-то потустороннему, к богу (мало чем отличающемуся от дикой природы).

Зрелый человек внешне становится свободен от материнской и отцовской фигур, он строит их внутри себя. Однако не инкорпорируя мать и отца, а строя материнское сознание на основе своей собственной способности любить, а отцовское сознание на своем разуме и здравом смысле. Более того, зрелый человек соединяет в своей любви материнское и отцовское сознание несмотря на то, что они, казалось бы, противоположны друг другу. Если бы он обладал только отцовским сознанием, он был бы злым и бесчеловечным. Если бы он обладал только материнским сознанием, он был бы склонен к утрате здравого суждения и препятствовал бы себе и другим в развитии.

Легко видеть, что это противопоставление разума любви лишь проецирует внутрь абстрактного индивида противоречия (прежде всего моногамной) семьи — которые, в свою очередь, лишь проекция полярности классов, господ и рабов; проповедь классовой гармонии превращается в медитативную практику, поиск неизвестно чего внутри себя. Занятие совершенно бесперспективное.

Допуская любовную связь хотя бы двух человек (больше — как-то неприлично: полярности не получится), приходится рушить гармонию, влезать в (коммерческие) риски — и пахать на пару, в режиме 24×7, дабы не развалить предприятие:

Любовь возможна, только если два человека связаны друг с другом центрами существования, а значит каждый из них воспринимает себя из глубины своего существования. Только в таком "центральном переживании" состоит человеческая реальность, только здесь жизненность, только здесь основа любви. Любовь, так переживаемая, это постоянный риск, это состояние не отдыха, а движения, роста, работы сообща; наличие гармонии или конфликта, радости или печали является вторичным по отношению к основному факту, что два человека чувствуют полноту своего существования, в единстве друг с другом каждый из них обретает себя, а не теряет. Есть только одно доказательство наличия любви: глубина отношений, жизненность и сила каждого из любящих: это плод, по которому узнается любовь.

Ни сна, ни отдыха, — сплошное мучение (которое, как мы уже знаем, даровано человеку в целях приобщения к истинной вере). Фромм утешает страждущих: будет у вас (классовая) гармония, или (классовый) конфликт, — совершенно неважно; главное — чувствовать "полноту существования"! Извольте соблюдать единство, несмотря ни на что. Просто так оно не получится; значит — учиться, учиться и учиться, — осваивать веру в любовь по Фромму и практиковать все, на что он вас настропалит. Самодеятельность любовное начальство не одобряет — тут и до бунта недалеко. Для начала — попробовать уговорить скептиков (если не поможет — тогда оргвыводы):

Для большинства людей проблема любви состоит в том, чтобы быть любимым, а не в том, чтоб любить, уметь любить. Значит, сущность проблемы для них в том, чтобы их любили, чтобы они возбуждали чувство любви к себе.

Вторая предпосылка отношения к любви как к чему-то, не требующему обучения, состоит в допущении, что проблема любви — это проблема объекта, а не проблема способности. Люди думают, что любить просто, а вот найти подлинный объект любви, — или оказаться любимым этим объектом, — трудно.

Третье заблуждение, ведущее к убежденности, что в любви ничему не надо учиться, состоит в смешении первоначального чувства влюбленности с перманентным состоянием пребывания в любви.

Первый шаг, который необходимо сделать, это осознать, что любовь — это искусство, такое же, как искусство жить. Если мы хотим научиться любить, мы должны поступать точно так же, как нам предстоит поступать, когда мы хотим научиться любому другому искусству, скажем, музыке, живописи, столярному делу, врачебному или инженерному искусству.

Понятно. Как и для большинства представителей классовой верхушки, искусство для Фромма — всего лишь ремесло, производство на продажу. Выучиться, сдать экзамены, получить диплом, — и можно претендовать на доходное местечко в профильном бизнесе... При этом, конечно, профессиональный слесарь (или профессионал-гинеколог) мало чем отличается от профессионального "любителя" (или маразматика по профессии): все они одинаково совершенны ("эффективны") — но и одинаково ограниченны; если мы на практике все-таки встречаемся с творческим отношением к труду — это вовсе не благодаря строевой подготовке, а, скорее, вопреки ей — как реакция на муштру.

Процесс обучения искусству можно последовательно разделить на два этапа: первый — овладение теорией; второй — овладение практикой. Но наряду с теорией и практикой существует третий фактор, необходимый для того, чтобы стать мастером в любом искусстве — овладение искусством должно стать предметом наивысшего сосредоточения; не должно существовать в мире ничего более важного, чем это искусство.

Строевой устав: делай — раз! делай — два! делай — три! Дружненько маршируем на плацу. Готовим себя к парадной показухе. Последний пункт (про впадание в нирвану) как раз о профессиональности, узкой специализации — чтобы не глазели по сторонам, да не зарились на барское добро.

Про духовность (тем более в искусстве и в любви) религия ничего знать не желает — у попов это слово зарезервировано под обозначение "высших" интересов толстобрюхого сословья; всем остальным — бездумное исполнение распоряжений руководства и пиетет в отношении служителей культа.

Искусство как творчество, как духовное производство (а не только изготовление монетизируемых вещей), — ничего общего с фроммовской разнарядкой не имеет. Тем более далека от "социальных технологий" человеческая, свободная любовь. Благочестивая "наука любви", по Фромму, включает в обязательную программу производство "боли и печали" — внешних и внутренних конфликтов, которые, будто бы, не разрушительны, а "ведут к прояснению, рождают катарсис, из которого оба человека выходят обогащенными знанием и силой". Не хотим мы обогащаться — и сила нам в любовном хозяйстве ни к чему; это мы точно знаем. И даже любовь не станет для нас "предметом наивысшего сосредоточения" — потому что у свободных людей нет высшего и низшего, а есть необъятный мир, который они вместе оборудуют для общего пользования, выдавливая из вселенной грязь и боль. Чтобы любить друг друга — а не только верить или надеяться на любовь.